Читать книгу "Люди черного дракона - Алексей Винокуров"

Но я-то был не Валерка, и мне никто не запрещал видеться с Ди Чунь. Мы встречались, играли, ходили по лесу, собирая грибы и пятнистые перепелиные яйца. Для кого-то со стороны все это, может, имело вид детских игр или еще чего в том же роде. Я же все время лелеял смутную надежду, что она, как это было уже однажды, при первом нашем свидании, разглядит во мне не товарища, а нечто большее. Я терпеливо ждал, шаг за шагом сдвигаясь к повторению прошедшей близости. Но ничего подобного тому, что было у нее с Валеркой, она со мной не позволяла. И это рождало во мне боль и пустоту.

С осени и до конца весны всех нас, бываловских детей, возили в район для обучения в школе. Автобус, на котором нас перемещали к роднику образованности и науки, был старенький, закопченный, при движении гремел железными потрохами и туго пердел в небеса раздолбанным мотором, вызывая всякий раз восторженную заинтересованность пассажиров — довезет ли в этот раз или сдохнет по дороге, как уже не раз случалось раньше? Я, однако, не участвовал в обсуждениях, потому что мы садились рядом с Ди Чунь, и у меня было много других забот. Надо было незаметно, как бы невзначай, положить ей руку на голую загорелую ногу — там, где кончалась линия платья, а пальцами, может быть, проникнуть еще на пару сантиметров выше этой границы счастья. Обычно это не удавалось — она спихивала руку с худенького бедра, а я делал вид, что ничего не происходит, но сам, между тем, готовил уже новую диверсию против девичьей стыдливости — опять же, словно невзначай, брал ее холодными пальцами за руку. И она иногда вырывала руку, а иногда, ухмыльнувшись чуть заметно, оставляла ее в моей… И это тоже было счастьем, потому что означало, что она ко мне не совсем равнодушна. Конечно, кое-кто тут скажет, что поступала она так из жалости, но это вранье. Ди Чунь была амазонкой и из жалости не делала ничего — тем более по отношению к мужчинам.

На уроках мы тоже сидели рядом, поэтому я почти ничего не слышал из того, что нам говорила учительница — сухопарая Татьяна Ивановна с вечным пучком на голове и в неизменной черной юбке и белой блузке. А она говорила много интересного и поучительного: о том, что мы должны быть патриотами и любить свою страну и правительство, они же суть едина плоть, должны готовиться в любой момент стать на защиту наших рубежей и отразить нападение врага, и все в таком же роде… Говорилось это практически на всех уроках, включая и математику с физикой. Иногда только она отвлекалась на правописание или, скажем, решение задач, но это ей быстро надоедало, и она снова возвращалась к общественной жизни.

Именно Татьяна Ивановна сформулировала правило, по которому, мне кажется, живет большинство наших граждан.

— Каждый человек на земле должен любить свою родину — Россию, — говорила она. — Если кто не любит свою родину Россию, тот выродок, предатель и иностранный агент и его рано или поздно подвесят за яйца на сосне. А настоящий патриот, даже если он ничего не знает, найдет достойный ответ на любой вопрос и любую провокацию…

Но я, повторюсь, прошел мимо школьных наук, мне было не до того.

На уроках я часто думал о том, как я вырасту, мы пойдем с Ди Чунь на берег реки, я разденусь и она сама уткнется мне лицом в живот. От этих мыслей лицо у меня делалось красным, я украдкой поглядывал на Ди Чунь, пытаясь понять, догадывается ли она, о чем я думаю. Она не смотрела в мою сторону, но на губах ее гуляла легкая усмешка, и усмешка эта волновала меня больше, чем самые жгучие фантазии.

Так или иначе, вырасти я не успел, потому что летом, в каникулы, к нам из города приехал двоюродный брат Эдик. Брату было 16 лет, он был на пять лет меня старше, уже закончил школу и собирался поступать в институт. На лице у него рос небольшой светлый пух, волосы мягко курчавились, глаза были темные и мечтательные… Девки в нашей деревне считали его красивым и, проходя, невзначай старались задеть бедром.

Он разговаривал со мной как со взрослым, говорил о политике и о том, что Россия не доросла до демократии, и еще лет двести, а то и все пятьсот монгольская дикость будет тянуть нас к земле. Меня демократия интересовала мало, то есть вообще никак, но за тем, что он говорил, я чувствовал какой-то особенный опыт, и против воли прислушивался к его словам, звучавшим умно и убедительно…

Тайну свою о любви к Ди Чунь я хранил надежно и ни с кем с ней не делился.

Но как-то раз она меня сильно обидела. Мы было договорились с ней пойти вместе в лес собирать грибы, однако посреди дороги она повернула назад, бросив корзину и сказав, что ей со мной скучно… Я подхватил корзину, и, спотыкаясь о вылезшие из сухой земли и закаменевшие еловые корни, молча поплелся за ней, чувствуя запредельную тоску — потому что понял вдруг со всей очевидностью, что никогда она меня не полюбит и никогда не будет моей — такие озарения время от времени приходят влюбленным. Их, конечно, стараешься побыстрее забыть, но они оседают в сердце, на самой его глубине, и отныне всякая мысль о любимой оказывается отравлена легкой, но непременной горечью.

Но тогда эта мысль пришла мне в голову в первый раз. Я был растерян и уничтожен, я был отравлен этим предательским откровением до печенок и не смог сообразить ничего лучшего, как поделиться своим горем с Эдиком. Тот выслушал меня без улыбки, серьезно.

— Нет такой женщины, которую нельзя было бы завоевать, — сказал Эдик. — Я помогу тебе…

Я загорелся этой мыслью. Старший брат, которого в нашей деревне не только девки, но даже и замужние бабы провожали ухмылками и двусмысленными замечаниями, конечно, знал, что нужно делать.

— Для начала надо взглянуть на нее, — сказал он.

Я почувствовал неладное и дрогнул.

— Зачем? — спросил я с замиранием сердца.

— Фенотип тесно связан с психотипом, — объяснил Эдик. — А к разным женщинам и подход должен быть разный.

И хотя я мало что понял из этого объяснения, но перечить брату не решился. Прямо в деревню амазонок мы пойти не могли, все же Эдик был уже без пяти минут студент, а значит, вполне взрослый мужчина. Но я оставил Эдика ожидать неподалеку, а сам быстро побежал за Ди Чунь.

К счастью, матери ее, тетки Филомены, дома не было — она не слишком одобряла нашу дружбу, отлично понимая, что за этим за всем стоит. В общении с мужчинами главной целью амазонок до сих пор было зачатие. Ну а Ди Чунь заводить ребенка пока еще было рано, так что я был если и не вовсе персоной нон грата, то близко к тому.

Любовь свою я застал мечущей ножи в поросенка. Ножи были тренировочные, тупые, а поросенок — настоящий, жирный, розовый и покрытый первой, мягкой еще щетиной. Он визжал и носился по двору, стараясь уклониться от экзекуции, но безжалостная метательница доставала его повсюду и ножи били в тугие бока и отскакивали на землю, вызывая новые приступы визгливого свинячьего горя.

Ди Чунь явно скучала. Увидев меня, она обрадовалась. Не говоря ни слова, побежала в дом, вынесла оттуда старое, с рыжей ржавью по стволу, еще прабабкино ружье, последний раз стрелявшее во время японского нашествия, быстро зарядила его и наставила на меня.