Читать книгу "Карамзин - Владимир Муравьев"

Я слыву мартинистом, хотя, по совести, не знаю, не ведаю, что такое мартиниство. От природы я не стяжатель и охотно соглашусь не иметь ни одного крепостного, но притом молю и желаю, чтоб никогда в отечество наше не проник тот дух ложного свободолюбия, который в Европе сокрушает многие страны и который, по моему мнению, везде одинаково губителен…

Еще о нас говорят, что нас обманывает и грабит Новиков. Болтают только для того, чтоб что-нибудь сболтнуть, и не хотят взять труда узнать, как оно обстоит на самом деле. А кабы лучше узнали, то прежде всего увидели бы, что никто из нас, кого они называют обманутыми, не почитает Новикова за некоего оракула, следовательно, он и обманывать нас не может… Мы, говорят они, разоряемся на наши типографические заведения. Удивляюсь, почему они жалеют нас, а не заботятся о тех, которые разоряются тем, что проигрывают, желая обыграть, пропивают, проедают и издерживаются на разные проказы? Да еще, вдобавок, это говорят такие люди, которые сами в долгах, сами разорились. И на чем разорились! Я бы не хотел поменяться с ними…

Третье, в чем упрекают нас, это говорят, что упражнение в масонстве отводит от службы и мешает ей. На сие могу сказать, что хотя теперь я не бываю в ложах, которых ныне у нас и нету, но навсегда привязан к истинному масонству, которое не может мне ни в чем добром помешать, будучи наукою добра. Ибо что есть истинное масонство? Христианская нравственность и деятельность, руководимая ею. Может ли это помешать чему-нибудь, кроме как злому?..

Как не мешает масонство в службе всякого рода, можно видеть пример и здесь на тех, которых почитают мартинистами и которые служили или служат ни в чем не хуже других и никакой беспечностью по службе не опорочены…

А каково основательно представляют здесь мартинистов, это я на себе испытал. В прошлом году случилось мне в одной веселой беседе много пить и несколько подпить, и тогда один из собутыльников, человек знатный и известный, сказал с такой радостью, будто город взял: „Какой ты мартинист, ты — наш!“ Вот какое понятие имеют хулители наши о мартинизме!..

Вот тебе, мой друг, полная реляция, и не только реляция, но и диссертация. Может быть, она на несколько минут тебя повеселит и полечит твою ипохондрию…

О Радищеве ничего не знаю, не будучи основательно знаком с его знакомыми или интересующимися о нем. После моего последнего письма к тебе ничего не слыхал. Отпишу к тебе, ежели узнаю, что он умер или жив. В последнем случае желаю, чтобы он воспользовался своим несчастием для перемены своих мыслей.

Прости, сердечный друг и брат мой. Заочно обнимаю тебя. Когда же в самом деле будем иметь сие удовольствие?»

Наивная уловка Лопухина могла убедить кого угодно, только не Екатерину. Письмо в высшей степени откровенно и правдиво: действительно, московское масонство представляло собой именно то, о чем простосердечно рассказал Лопухин, для исследователя и историка его письмо является ценнейшим документом. Екатерина же искала доказательств заговора, ее подозрительность превратилась в манию, а измышления, которыми она пугала себя (не без помощи Платона Зубова), представлялись ей большей реальностью, чем действительность. Впрочем, не только боязнь за себя лично, за свое положение, но боязнь вообще за судьбу самодержавного правления руководила ее поступками. Принципы своей политики последних лет царствования Екатерина сформулировала в документе, который получил название «Завещание». Он был найден в бумагах императрицы после ее кончины. Как разительно «Завещание» отличается от «Наказа», которым она начинала свое правление! В «Завещании», в отличие от «Наказа», первенствовали не идеи, а практические советы по управлению государством.

«Завещание» обращено к Павлу — сыну, наследнику, будущему императору:

«Я обязана дать тебе совет как мать, как государыня, а всего более как современница великой революции, которая может достигнуть и до нас, если не положить пределов ее распространению. Наука царствовать становится час от часу труднее. Никогда царский венец не подвергался такой опасности, как теперь. От своего венца я умела устранять все опасности. Научись от меня науке заклинать народные бури. Предваряй их, производя войну далеко от пределов своих, и пока войска твои будут победоносны, все будут покорны тебе.

…Не допускай без своего ведома ни одной книги, ни газеты, ни карикатур. Народ должен мыслить, как и государь его. Ты должен вводить в среду народа настолько просвещения, насколько это не будет вредить ни тебе, ни им. Вообще раннее просвещение отнимает покой у государя и у народа.

…Овладей общественным мнением, умей управлять им, и, пока оно будет на твоей стороне, ты можешь делать чудеса. Кроме того, подчини его религии, пусть религия и мысль будут нераздельны, и пусть эта последняя будет всегда в зависимости от цензуры и духовенства.

…Есть события, о которых народу не следует и подозревать. Допускай в государстве только одни газеты и не питай слишком народное любопытство. Удаляй от народа все известия о переворотах, которые причинили бедствия процветающим странам.

…Заключи науки для твоих подданных в пределах домашних нравоучений. Пускай в царстве твоем проповедуются общественные и семейные добродетели. Не давай народу времени для размышлений. Он не создан для этого. Он не должен умствовать. Ничего не может быть труднее, как управлять народом, который требует во всем отчета. Он должен трудиться и молчать.

…Перо ученого приносит больше зла правительству, нежели война. Сошли в Сибирь первого писателя, вздумавшего казаться государственным человеком. Покровительствуй поэтам, трагическим писателям, романистам, даже историографам времен давно минувших. Отличай геометров, естествоиспытателей, но гони всех тех мечтателей, всех созидателей платонических республик, кои святотатственною рукою прикасаются к государственной политике.

…Горе тебе, сын мой, если твои подданные узнают, что можно, не страшась наказания, нарушить почтение и повиновение государю. Если же подданные, несмотря на твою осторожность, узнают об этих соблазнительных и плачевных явлениях, то постарайся предоставить в самом гнусном виде честолюбивых демагогов, которые тяготятся законами, всех политических преобразователей, которые из-за своего тщеславия причиняют столько бедствий народу. Читай сам в часы досуга те славные философские рассуждения, которые могут возмутить слабые умы и внушить горячим головам любовь к независимости».

Этот документ написан, кажется, более для того, чтобы обдумать и сформулировать линию собственного поведения, чем дать наставление сыну и наследнику. К тому же трудно предположить, что Екатерина хоть сколько-нибудь надеялась, что Павел будет придерживаться ее советов.

Назначенный в феврале 1790 года московским главнокомандующим князь Александр Александрович Прозоровский — старый фронтовой генерал, человек ограниченный, надменный, необразованный, он с подозрением относился к образованным людям и ценил только дисциплину и исполнительность по службе. Вскоре по вступлении в должность он получил от императрицы указание наблюдать за московскими масонами: «Касательно известной шайки полезно будет без огласки узнать число людей, оной держащихся: пристают ли вновь или убывают ли из оной». Прозоровский смотрел на масонов глазами императрицы, и все в них вызывало его подозрение: и собрания, и печатание книг, и устройство больниц, и посылка студентов за границу, и широкая благотворительность. В. И. Лопухин в своих воспоминаниях рассказывает, как однажды Прозоровский, разоткровенничавшись, сказал, что государыня несколько раз спрашивала его, почему он не арестует Новикова. Прозоровский отвечал: «Тотчас, если только приказать изволите». Но Екатерина не решалась отдать приказ, говоря: «Нет, надобно прежде найти причину». Из этого рассказа следует, что участь Новикова была решена задолго до его ареста и следствия.