Читать книгу "Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль"

Из всей семьи остался внук, будущий кинорежиссер. Бабушка о нем заботилась. Следила, чтобы сделал уроки. Супы ему варила, чаще всего крупник[161]. Ставила кастрюлю на плиту и возвращалась к окну, к разговорам с детьми; крупник обычно пригорал.

Бабушка говорила: “Успела Янка его вывести? Скоро ведь комендантский час…” – а внук отвечал: “Успела, бабуля, еще светло…”

Несколько раз он чуть было не сказал: “Встань, отодвинь козетку, они не вернутся…” – но не хотелось ее расстраивать.

Деревья в саду вымерзли.

Потерял разум Онуфрий, довоенный садовник.

В домике садовника провалилась крыша, и ласточки, свивавшие под крышей гнезда, улетели.

Бабушкин участок купили под детскую больницу; дом снесли.

5.

– И что? – закончил режиссер.

– Ничего. Надо бы сделать фильм, вот и все.

– О чем?

– О бабушке Валерии, о дядюшках, тетушках, красивом брюнете, садовнике Онуфрии, замерзших деревьях, ласточках и внуке.

– То есть… о чем фильм?

– О бабушке Валерии, дядьях, деревьях…

– Но о чем?! О наказании? О роли случая? О Боге?

– Не знаю. Это ваш однокашник любил говорить: моя профессия – не знать.

Варшава

Умерла мать

Умерла мать.

Тактично, никого не потревожив. Как всё, что делала в жизни.

Умерла во сне. Вот как нужно умирать, сказал врач, выписывая свидетельство о смерти.

Она лежала с закрытыми глазами, голова на согнутой в локте руке. Лицо бледное, чистое. Только бригада специалистов из похоронного агентства открыла правду: вздутый живот, страшно распухшие ноги, синие ступни и синюшные пятна на щеке.

Она умерла три дня назад, стояла жара.

Специалист из похоронного агентства помогал надеть блузку. Каким-то хитрым способом. Сначала сложил пополам, потом перебросил через голову и продел руки в рукава. С любимым костюмом в черную клеточку не было хлопот, как и с колготами, несмотря на распухшие ноги, а вот туфли не налезли. Ничего, сказал специалист, поставим рядом. Без туфель нельзя – не предстанешь же необутым перед Страшным судом.

Натягивая блузку, он на секунду приподнял голову покойной. Все увидели опущенные книзу уголки губ, как будто она собиралась заплакать.

Дочь принимается наводить порядок. Ненужные вещи бросает в ведро, памятные откладывает в сторону.

Среди памятных – фотографии в основном внучки, преувеличенно бодрые открытки из летнего лагеря, поздравления ко Дню матери, телефоны людей, которых давно нет в живых, стопка открыток от пани Долежаловой (они познакомились сорок лет назад в Карловых Варах), квитанции платежей за коммунальные услуги и электроэнергию, некролог человеку, женившемуся на другой, почетные грамоты, диплом косметической школы на Елисейских полях, столик фирмы “Братья Тонет” и два фарфоровых подсвечника, в которых мать каждую субботу зажигала свечи.

Ненужные вещи: ленточки от букетов, разорванные цепочки, рассыпавшиеся бусы, обложка блокнота с надписью “Выставка возвращенных земель”[162], приемник “Eltra” без батареек, помятый чайник без свистка, прошлогодний малиновый сок, стиральная доска, на которой мать отстирывала внучкины пеленки, тесак, которым она рубила рыбу…

С ведром, полным ненужных вещей, дочь идет к мусорному контейнеру. Проходит мимо скамейки, на которой оживленно беседуют несколько старичков. Возвращается домой. Снова идет выбрасывать мусор. Старички уже замолчали. Она им улыбается, будто прося прощения за бестактность. Они вздыхают: что ж, такова жизнь. Проходя мимо скамейки последний раз, она говорит: это я. Это свою жизнь я сейчас выношу ведрами.

Дочь звонит в еврейскую общину: умерла мать, что полагается делать? Полагается молиться. Настоящий добропорядочный старый еврей должен прочитать кадиш. Рекомендуют пана Абрахама. Он бородатый, старый и очень настоящий, потому что с Тарговой[163]. Пан Абрахам объясняет, что кадиш читается, только если соберется десять благочестивых мужчин. Он пригласит сколько нужно на кладбище, а дочь, будем надеяться, найдет способ их отблагодарить.

– На этих похоронах десяти мужчин не будет, – говорит дочь.

Пан Абрахам смотрит на нее неодобрительно: пожалела пару злотых благочестивым и бедным?

– Мать моей матери похоронили во время Варшавского восстания. Закопали во дворе. Моя мать повторяла, что хочет, чтобы у нее похороны были такие же скромные. Теперь вы понимаете, почему десяти благочестивых не будет?

– Понимаю, – говорит пан Абрахам. – Я один прочитаю кадиш. Господь Бог на нас не прогневается.

Дочь должна известить Марию.

С Марией мать познакомилась на курорте. Сохранилась фотография: тридцатые годы, Чехочинек. Белые теннисные туфли, белые носки, светлое платье и бант под воротничком. Они не верят в старость. Впереди у них жизнь.

Жизнь позади, дочь должна сообщить…

Они были очень похожи: обе маленькие, энергичные и упрямые. Часто ссорились. Разобидевшись, неделями не разговаривали. В конце концов одна из них звонила: я испекла творожник. Или: я приготовила рыбу. Они встречались – и опять ссорились. Так прошли – с недолгими перерывами – шестьдесят лет, а сейчас дочь сообщает…

Мария не понимает.

Как это – умерла, да ведь она собиралась испечь коврижку с шоколадной глазурью.

Не будет коврижки. Будут похороны. На которые… Сейчас дочка скажет ужасную вещь. На которые Марии приходить не нужно, потому что мать хотела, чтобы как во время восстания… Как во дворе, над той могилой.

Мария повышает голос. Она была в лагере, в Германии. Если б не лагерь, они бы вместе копали ту могилу!

Ясное дело, она приходит на похороны. Приносит цветы, перевязанные траурной лентой – белой с черными крестиками. Ей досадно, что цветы скромные. Пенсию она получает после первого, о чем мать прекрасно знала. Ну правда же, успела бы помереть, что стоило подождать до первого…

Букет Марии лежит на гробе. Без черных крестиков. Где моя лента? – шепотом спрашивает Мария. Дочка находит ленту под деревом и кладет на цветы. После похорон – то же самое. На могиле лежит букет – без ленты. Дочка начинает расследование. Ну конечно, директор кладбища велел могильщикам ленту снять как можно незаметнее. На кладбище приехали гости – религиозные израильские евреи, а тут крестики!