Читать книгу "Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль"

– Хуже всего было, что после войны за мной никто не пришел. Я так и жила с мачехой Зосей в подвале. Раньше она выпускала меня ночью, чтобы я немножко подышала воздухом, теперь я свободно ходила по улицам. Смотрела по сторонам. Подолгу стояла на развалинах гетто. Ждала… Никого не встретила, не считая других евреев, которые тоже ждали.

Зося отдала меня в еврейский детский дом: она вышла замуж, и для меня в подвале не осталось места. В приют этот приезжали за своими детьми настоящие матери. И чужие люди, которые подыскивали приемных детей. Какой-то раввин забирал приютских в религиозные школы… Только меня никто не хотел брать. Я красиво причесывалась, всегда повязывала наглаженный бант, хорошо себя вела – но никто меня не хотел. Тогда я пошла в туалет, где стояла хлорка, и открыла бутылку…

– Не плачь, – говорил муж. Она и не собиралась плакать, только дышать было трудно, потому что мешал белый пух. – Не плачь, – и, успокаивая, гладил ее по спине. – Я перейду в иудаизм, мы поженимся по еврейскому обряду и будем вместе евреями.

9.

Она постарела, сил не хватало ни на стадион, ни на микроавтобус. Они поехали в Штаты. Муж работал на стройке, мыл автомобили и штукатурил на последних этажах высотные дома. Она пошла в агентство, где подыскивают работу, и уплатила три доллара. Нанялась уборщицей в частный дом к американской еврейке. Убрала один этаж, присела на лестнице и попросила кофе. Услышала: кофе получишь, когда закончишь. Вскипела. Схватила ведро. Плеснула в работодательницу помоями. Произнесла короткий speech, начинающийся словами: “Щас я тебя шарахну этим ведерком…” – и в тапочках выбежала на улицу. Police! Police! – услышала за собой вопли американской еврейки.

Муж не захотел больше жить в еврейском районе. Они перебрались в польский Greenpoint[157]. Он все меньше работал, все сильнее пил и перестал говорить о переходе в иудаизм.

10.

Она вернулась одна.

Начала покупать хлеб. Прятала в ящики столов, в шкафы, в буфет, в холодильник. Килограммами…

– Вы когда-нибудь голодали? – спросил врач. – Не хотите мне об этом рассказать?

Варшава

Случай

1.

– Говорят, вы просите рассказывать важные истории. Это правда или слухи? – спросил кинорежиссер, однокашник Кшиштофа Кеслёвского[158].

– Правда.

Мы разговаривали в кинотеатре “Муранов”, на вечере, посвященном годовщине смерти Кеслёвского.

– Я знаю важную историю. Моей тети Янки, сестры отца. Она любила Болека, еврея, своего однокурсника. Хотела вывести его из гетто и спрятать у нас, но бабушка Валерия, ее мать, не согласилась. У нее были взрослые дети и внуки, и она не захотела подвергать их смертельной опасности ради одного человека.

– Ясно… – кивнула я понимающе.

– Тетя Янка послушалась бабушку – и знаете что? Тоже погибла, во время восстания[159]. И другие бабушкины дети погибли или умерли, один за другим. Она всех пережила… В наказание? Как вы думаете?

– Ничего подобного! – вспылила я. – Чистый случай.

– А бабушка говорила, в наказание… Что Бог…

– Его и спросите. Уж он-то знает…

Мы оба посмотрели на большую, в натуральную величину, фотографию Кеслёвского в вестибюле кинотеатра. На нас глядел пожилой седой человек в очках. Постарел и поседел он незадолго до смерти, так что на это его новое, усталое лицо мы смотрели с некоторым недоумением.

2.

Янка слыла старой девой, упрямой и скрытной. Ей уже стукнуло тридцать, у нее были узкие, плотно сжатые губы, недурные ноги и ни одного поклонника. С Болеком, красивым брюнетом, они познакомились на последнем курсе. В Варшаву он приехал, кажется, из Львова. Она приходила к нему в гетто. Когда бабушка Валерия сказала: “Да из-за него нас всех…” – Янка без единого слова ушла из дому. Спустя несколько дней бабушка Валерия приказала сыну – старшему Янкиному брату: “Найди ее. И немедленно приведи!” Стефан поехал в гетто, отыскал Янку и велел ей возвращаться домой. “Возвращайся, – повторил вслед за Стефаном Янкин жених. – Я постараюсь выжить. Сразу после войны мы поженимся…” – и надел ей на палец обручальное кольцо с изумительным искрящимся бриллиантом.

3.

Тадеуш, самый старший сын бабушки Валерии, отец будущего режиссера, умер от туберкулеза. Он пошел добровольцем на войну с большевиками[160] и попал в плен. Убегая, несколько часов простоял в холодном болоте и потом долго болел. Воспаление легких. Закончилось чахоткой. У них под Варшавой был просторный двухэтажный дом, отец умирал наверху, деликатно, никому не доставляя хлопот. Не кашлял, не хрипел; однажды ночью просто перестал дышать. Это заметили спустя несколько часов. Он лежал с открытыми глазами, засмотревшись на дерево за окном.

После Тадеуша погибла тетя Янка. Она участвовала в Варшавском восстании санитаркой, и в здание госпиталя попала бомба. И на этот раз отыскал ее Стефан, старший брат. Изувеченный труп узнал по кольцу с бриллиантом.

После Янки погиб дядя Стефан. Бежал под обстрелом по улицам Повислья, и на него упала дверь горящего дома.

После Стефана скончалась тетя Ядвиня. Красивая блондинка, увековеченная на довоенной монете в два злотых. Скульптор изобразил ее в профиль, на голове – венок из спелых колосьев. Сразу после войны у нее случился инсульт.

После Ядвини умерла тетя Хелена. В двадцать восемь лет она овдовела. Надела черное платье и попыталась покончить с собой. Пистолет не выстрелил, пуля из мелкокалиберки пробила легкое. Тетя Хелена поправилась, но замуж больше не вышла. У нее разорвалась аневризма шейной артерии, и она захлебнулась кровью.

Последним умер один из двух внуков бабушки Валерии. У него был больной позвоночник. Постепенно ему отказывали все части тела, пока не остался только мозг. Который до конца работал безупречно.

4.

Бабушка Валерия пододвинула козетку к окну, оперлась локтями о подоконник; так и сидела. Смотрела на улицу. Высматривала детей. Время у нее смешалось, смерти смешались. Она разговаривала с Ядвиней: на монете волос под венком вообще не видно, а ведь какие длинные и красивые были косы. Хелену просила снять наконец вдовье платье. Янку посылала к жениху в гетто… “Ну иди же, – поторапливала. – Если не пойдешь, Бог нас накажет…”