Читать книгу "Лабиринты - Фридрих Дюрренматт"

Братоубийство в семье Кибург

Эберхард, несмотря на свою молодость, облеченный высоким духовным саном кардинала в Риме, добросовестным воспитанием направленный по стезе христианского смирения и любви к ближнему, образованный, превосходный латинист, чей слог вызывает восхищение, получает от папы, который отпускает его с неохотой, повеление оставить пастырские обязанности и взяться за спасение погибающей семьи Кибургов. Удрученный Эберхард садится в седло и едет на свою окутанную туманами родину, преодолевает Альпы, пугающие бездны, снежные бури, он мокнет под проливными дождями, лошадь давно околела, узел с пожитками потерян. В Тун, крепость о четырех башнях, цитадель его семьи, Эберхард прибывает пешком, усталый, промерзший, промокший, в порядком заржавевших доспехах, с глубокой тоской по солнечному Риму в сердце. Но о том, чтобы вернуться туда, нечего и мечтать. Единственный брат Эберхарда, драчун и рубака Гартман, далекий от каких бы то ни было идеалов христианства и цивилизации, затеял усобицу с городом Берном. Бернский предводитель, Адриан фон Остермундиген, – не меньший Фальстаф и бабник, чем Гартман, от этих злодеев нет спасения ни одной девице во всем Миттельланде. Прежние собутыльники еще и заядлые игроки в кости и картежники, но Остермундиген игрок более ловкий. Гартман проигрывает бернскому гуляке одну деревню за другой, но силой оружия отбивает проигранное, после чего деревни захватывает Остермундиген со своим свирепым городским сбродом, и вот так деревни переходят из рук в руки: изнасилования, проломленные головы, спаленные дотла дворы.

Эберхард, с тяжкими вздохами оставив свои богословские и филологические штудии, например вопрос о том, сколько ангелов может поместиться на острие иглы, или тонкие изыскания относительно латинского падежа аблятивус абсолютус, неохотно снисходит до низин и болот политики, решительной, но хитро запутанной, лукавой и плутовской, берущей сторону то знати, то городов, то деревень. Эберхард старается достичь разумного решения, выступает миротворцем, проявляет ангельское терпение, увещает упрямого брата и еще более твердолобого Остермундигена, дискутирует с крестьянами в деревенских трактирах, в прокуренных городских кабаках с горожанами и пожинает плоды своих гуманных воззрений и разумных инициатив – всеобщую ненависть, меж тем как его забывший Бога братец и равно забывший Бога Остермундиген, невзирая на свою глупость, вредоносную для всех, становятся народными любимцами. Времена-то жестокие. Но в конце концов свет разума озаряет мрак Средневековья. После бесконечных переговоров Эберхард сводит враждующие стороны в цитадели своего брата, где-то в угрюмом Эмментале. Половина замка заложена из-за долгов, половина разваливается, в девичьей светлице бродят свиньи, в замковой часовне коровы, козы, куры, там же и девки – одни уже нарожали рыцарю ребят, причем многие, не скупясь, произвели на свет нескольких, другие брюхаты от него, а крестьяне не смеют пикнуть, чуть что хозяин привязывает их к деревьям; прижитые детки бегают или ползают по пятам за родителем-насильником во дворе крепости, где он мечет громы и молнии; да везде оно, это отродье.

Утром назначенного для переговоров дня в цитадели объявляется некий изобретатель. Он привез с собой испытательную модель нового орудия, которое в последующие столетия будет неуклонно наращивать свою убойную силу, пушку, стартовый экземпляр; после испытаний, вероятно, потребуется устранение недостатков. Рыцарь проявляет живой интерес к новому оружию, он, старый рубака, чует небывалые военные и тактические возможности: не платить по долгам, отбить у бернцев проигранные деревни, а то и самый Берн завоевать да задать жару этим бернцам. Но он требует доказательств. Он согласен купить пушку, если она бабахнет и разнесет в клочья его самого. Облачившись в доспехи, Гартман становится перед пушкой, вокруг теснятся его чада, мелкие и покрупнее, одичавшие, ковыряющие в носу, и у всех папашины хитро прищуренные зеленые глаза. Пушечный мастер заряжает свой уродливый инструмент, однако, как ни бьется умелец, выстрела нет и нет, все ждут, что грохнет бомба, что хлопнет, выражаясь по-научному, «большой взрыв», ан нет. Тем временем прибыли Эберхард фон Кибург и Адриан фон Остермундиген. Детей прогоняют с глаз долой, но неслухи упрямо возвращаются. Пока три рыцаря ведут мирные переговоры, изобретатель все колдует над своей пушкой, заряжает ее, насыпает пороху в ствол, заталкивает ядро, поджигает фитиль, заглядывает в ствол, разрешает и бастардам заглянуть в жерло, – напрасные усилия, ядро не вылетает. И вдруг, в тот самый момент, когда три рыцаря провозглашают: «Мир!», пушка выстреливает. С чудовищным грохотом стартует Новое время, три рыцаря в латах замертво валятся наземь, сбивая друг друга с ног, потом кое-как поднимаются, их распирает от ярости, Эберхард не исключение, невзирая на все его христианские принципы и безукоризненную латынь.

С новой силой вспыхивает война Гартмана и бернцев, она жестока, свирепа, безумна как никогда, Гартман вынужден отступить – Адриан фон Остермундиген переколошматил его крестьян, и Гартман удерживает только городишко Тун. В конце концов Эберхард вступает в бой, от всего этого безумства он и сам обезумел и послал подальше свои христианские и философские принципы. Но прежде он все-таки сделал последнюю попытку вразумить брата, этого богомерзкого потаскуна, этого скоту подобного паршивца, которого все, видите ли, любят. В замке Тун Эберхард бьется с тяжко раненным Гартманом, которому и во сне не снилось, что его брат-гуманист способен на столь грубые выходки; в рыцарском зале Эберхард ударяет брата мечом и сбрасывает его, ошеломленного, испускающего дух, с винтовой лестницы, тело бесконечно долго громыхает, скатываясь по ступенькам, затем – глухой гулкий удар, словно в гигантский гонг, и тишина.

Тунские поднимаются. Они кровно повязаны с Гартманом, уж такую жизнь он вел, для них он был истинный отец города и всей округи, а благовоспитанного Эберхарда они на дух не выносили, он же, прощелыга, даже читать-писать умеет. Они берут крепость приступом, братоубийца бежит к Адриану в Остермундиген, после чего бернцы, получив от мировой общественности моральное оправдание своим действиям, осуществляют аннексию кибургских владений. Эберхард, последний отпрыск своего рода, возмечтавший о лучшем миропорядке, тихо ковыляет в горы, туда, где лавины и бездны, и как только начинается метель, он увязает в снегу, сидит, сжавшись в комочек, обратив лицо к югу, бормочет что-то из Тацита, из Вергилия, строки Горация… Средневековье вновь окутывает тьма.

Если «Вавилонская башня» развалилась в процессе написания, то с некоторыми другими сюжетами до написания вообще не доходит. «Братоубийство в доме Кибургов» не было написано. Эту историю я слышал еще в детстве, от нашей деревни до Туна рукой подать. В Туне мы знали аптеку в Верхнем Главном переулке, под высоко расположенными аркадами, и аптекаря с патриархальной белой бородой. Из аптеки, пристроенной к склону Замковой горы, можно было пройти в его жилище, а дальше подняться в сад, который находился выше, уже над домом. В замке, громадной жилой башне с четырьмя меньшими башнями по углам, я никогда не бывал; братоубийство слишком сильно занимало мою фантазию, а я обхожу стороной места, которые занимают мою фантазию, вот и в Греции побывать я долго не решался. Начав обдумывать свою пьесу, я представлял себе разудалую комедию: Гартман фон Кибург и Адриан фон Остермундиген – два Фальстафа, оба говорят на бернском диалекте, в отличие от Эберхарда, который изъясняется на литературном немецком языке; особенно я радовался, предвкушая, как буду писать сцену с пушкой. Я долго вынашивал пьесу, она казалась мне слишком провинциальной, слишком швейцарской – кстати, в рассказах и повестях меня это не смущает, даже наоборот: когда я пишу прозу, Швейцария служит фоном повествования, это ведь реальность, которую я знаю. Но сцена для меня – это мировой театр, сами подмостки – это и есть мир. Однако сюжет не пропал. Я использовал его в «Короле Джоне». Внебрачный сын Филипп Фолконбридж, так же как Эберхард, пытается применить разум к политике и терпит поражение, потому что в безрассудном мире разум становится безрассудством.