Читать книгу "Записки рядового радиста. Фронт. Плен. Возвращение. 1941-1946 - Дмитрий Ломоносов"

На площади нас передали другим конвоирам, остающимся здесь, и хозяину поместья — шефу, — толстому румяному немцу, одетому в галифе, сапоги и штатский пиджак, в петлице которого сверкал круглый значок члена НСДАП, в шляпе с пером. Он опирался на толстую, желтого дерева полированную палку с изогнутой ручкой.

Новые конвоиры привели нас наверх в помещение казармы. Оно состояло из двух больших комнат: проходной, в которой была большая печь с вмурованным в нее котлом, наполненным дымящейся вареной картошкой, в углу комнаты картошка была навалена большой кучей. В другом углу стояла параша. В центре комнаты — большой стол со скамьями.

В другой комнате — спальня с двухэтажными нарами, застланными соломой, покрытой мешковиной, мешки из полотняной ткани, набитые сеном — в качестве подушек и одеяла.

Вместе с нами поднялся пожилой поляк, представленный нам как переводчик. Звали его Кинзел, говорил он по-польски, коверкая слова на русский манер, но его можно было понять: «Панове, тшеба робить, але пшинде шеф та бенде кшичал» — запомнился образец его речи.

Первым делом мы накинулись на еду: вареной картошки сколько угодно, налили нам также по стакану молока и выдали по кусочку маргарина.

Пока мы насыщались, конвоиры сидели рядом. Один из них, очевидно старший, был унтер-офицер, второй довольно пожилой — рядовой солдат.

С помощью Кинзела, смешившего нас своей манерой говорить, нам разъяснили порядок дня. Подъем — в 6 часов утра, завтрак, после чего — работа, назначение на которую бригадир из поляков выдает по поручению шефа. Возвращение с работы — в 7 часов вечера. В течение дня часовой обеденный перерыв. Следует захватить еды с собой: кусок хлеба и отварной картошки.

Предложили выбрать повара и старшего. Договорились, что повар будет по совместительству еще и старшим.

В день приезда на работу нас не погнали, и мы, наевшись до отвала, коллективно начистив картошки на следующий день, улеглись на мягкие постели и заснули в ожидании лучших времен.

Так началась наша служба «у бауэра».

Работа была разнообразной. Молотили уже убранный до нашего приезда хлеб на паровой молотилке, подтаскивая к ней снопы, убирая солому и оттаскивая наполненные зерном мешки. Копали картошку вручную лопатами. Шеф ходил сзади, разглядывая раскопанные рядки, ковыряя в них палкой. Если находил оставленную картофелину, подзывал конвоира и ругал его. Конвоир, в свою очередь, отчитывал того, в чьем ряду оказывалась найденная картофелина.

Конвоиров нам было жалко. Они оказались очень приветливыми и доброжелательными. Один, унтер-офицер, оказывается, был австриец, второй, вскоре заговоривший почти по-русски, казался фольксдойчем — поляком с примесью немецкой крови. Однажды у меня нестерпимо заболел зуб. И австриец унтер-офицер повел меня в неподалеку находящийся городок, по-немецки называвшийся Graudenz. Там у какого-то частного врача мой больной зуб благополучно выдрали.

Стараясь не допускать до нотаций шефа конвоиров, мы пытались тщательно подбирать выкопанную картошку. Ее собирали в большие корзины и таскали к повозке, запряженной лошадьми.

Особенно тяжелым был труд по сбору сахарной свеклы. Она очень крепко сидит в земле. Ее нужно было вытаскивать, взявшись за ботву и поддевая под корень специальной двурогой вилкой. Вилка плохо втыкалась в твердую глинистую почву. Загоняя ее в землю с размахом, часто попадали в плод свеклы, и часть его оставалась в земле. Это вызывало страшное негодование шефа. Он орал на конвоиров, размахивая палкой.

Рядом с нами работали поляки, занимаясь тем же делом: в основном пожилые женщины, девушки и молодые парни. Если шеф обнаруживал у них огрехи (оставленную в борозде картофелину или осколок сахарной свеклы), то прохаживался своей тростью по спине виновного.

Во время обеденного перерыва мы грелись у костра, беседовали с поляками. Они были очень доброжелательны к нам, расспрашивали о житье в России, жаловались на жизнь, которая с приходом немцев стала для них невыносимой. Они и раньше работали поденщиками у этого же шефа, бывшего здесь помещиком, хозяином большого земельного участка, но относился он к ним гораздо лучше, чем сейчас. За работу платил деньгами и частью урожая, благодаря чему они могли держать свой скот на домашнем подворье. С приходом немцев их превратили в крепостных, и они были обязаны отработать у шефа определенное количество дней, не спрашивая о величине вознаграждения за труд. Он платил им, но очень мало.

На плантации работали также несколько женщин, привезенных из Литвы. Среди них одна, очень симпатичная, совмещала работу в поле с исполнением обязанностей наложницы шефа.

Выбранный нами повар, он же старшина, проштрафился: заснул ночью, потухла печка и картошка, варившаяся в котле, задубела, став несъедобной. Пришлось его прогнать, выбрали другого, к сожалению, я не запомнил, как его звали. Это был удивительный человек. Еще молодой, он до войны работал парикмахером где-то на Украине. Приняв на себя обязанности повара, он стал проявлять о нас всех почти материнскую заботу. Он стриг и брил нас, пытался лечить полученные на работе травмы, следил за чистотой в помещении и чистотой одежды. Он добился от шефа «санитарных» дней, когда мы не только могли бы сами помыться, но и постирать свои шмотки.

Так как мы поедали огромное количество картошки, ее начистить одному было не под силу. Вечерами перед сном мы садились в кружок и чистили коллективно под песни. Пели русские народные песни («Лучинушку», «Эй, ухнем», «Шумел, горел пожар московский», «Ванька-ключник», «По Дону гуляет», «Хазбулат удалой»), а также и советские военные («Вставай, страна огромная», «Тачанка», «Каховка», «Волочаевские дни» и другие). Конвоиры сидели и слушали наши песни, иногда даже подпевая. Делали вид, что не понимают слов «…с фашистской силой темною, с проклятою ордой». Под окнами собирались поляки и сидели, слушая наше пение.

Здесь я подружился с Михаилом, назвавшим себя фамилией Ходжаев. Он попал в плен уже летом 1944 года где-то под Варшавой. До призыва в армию он жил в Узбекистане, куда его семью эвакуировали из Харькова. Обладая большими способностями к языкам, он быстро выучился говорить по-узбекски и заявил о себе как о мусульманине. Несколько узбеков из нашей бригады признавали его своим и говорили с ним по-узбекски. На самом деле он был евреем, о чем мне сказал. Он был очень умен и начитан, у нас с ним оказалось много общего в восприятии окружающего мира. С ним мне пришлось пройти почти до конца пребывания в плену.

Слишком мягкое обращение с нами наших конвоиров не понравилось шефу, и по его требованию их сменили. Но лучше шефу от этого не стало. Один из прибывших был также австрийцем, как он себя называл kleinbauer. Оно отличался крайними проявлениями «донжуанства»: гонялся за польскими девицами, не давая им прохода. Как только кто-нибудь из женщин отлучался за кустики по естественной надобности, он бросался туда же вслед.

Второй был уже полным инвалидом. Многократно раненный, он еле плелся вслед за нами и, приведя на место работы, валился на траву. Но во время переходов с места на место он проявлял бдительность: требовал, чтобы мы шли точно по указанному им направлению, невзирая на лужи, угрожая винтовкой, иногда лупил прикладом. Мы сказали Кинзелу, чтобы он передал шефу: «Если этого психованного не заменят, то вскоре кого-либо из нас недосчитаются». Это возымело действие, вскоре обоих конвойных опять заменили.