Читать книгу "Леопард на солнце - Лаура Рестрепо"

– Почему они это сделали?

– Когда Мендес вывел Нандо из тюрьмы и спас его жизнь, Нандо предложил уплатить ему долг, и Мендес, который уже давно об этом подумывал, обратился к нему с просьбой: обеспечить защиту при отъезде из страны с Алиной Жерико и еще не рожденным ребенком Мани.

– Ну, а Мани кончил тем, что отдал жизнь, спасая Алину и ребенка…

– Да, полагаю, что так, более или менее так это и было.

* * *

– В ту ночь, когда Мани Монсальве умирал на черном виниловом полу международного корпуса аэропорта, рождался на свет его сын Энрике – прямо в небе, на борту самолета авиакомпании «Авианка», летевшего рейсом 716 в Мехико. Смущенные стюардессы, помогавшие Алине во время преждевременных родов, обмыли малыша, завернули в одеяло и отдали матери, которая приходила в себя после непомерного потрясения и огромного напряжения сил, глядя в иллюминатор на отары розовеющих облаков, что паслись на бескрайних лугах рассвета. Когда ей дали ребенка, Алина изумилась, видя, что по какому-то капризу генетики, кожа у него не оливково-зеленая, как у Монсальве, а оливково-желтая, как у его двоюродных братьев Барраганов.

– Энрике? Ребенка назвали Энрике?

– Энрике Мендес – ему дали при крещении имя, выбранное родным его отцом, а фамилию он получил от своего приемного отца, адвоката.

* * *

– К трем часам того карнавального дня вся Зажигалка задавалась вопросом: «Что делает Нандо Барраган один, на пороге своего дома?»

– Прошли уже недели, а то и месяцы, с тех пор, как он оказался на свободе, но мы ничего о нем не знали. Наступало время, когда насилие стало всеобщим, и так и шла наша жизнь – одна тоска смертная да смертоубийства. Но Барраганы уже не были в центре событий, да и Монсальве тоже. По всей стране быстро, как грибы после дождя, множились новые персоны – новые действующие лица, более внушительные, более жестокие и могущественные, чем прежние. Можно сказать, что как-то вдруг, в один день, Барраганы и Монсальве стали всего лишь местным фольклором. Мы стали видеть в них лить предысторию настоящей истории нашего насилия, только начало конца. Когда Нандо уселся в тот день у дверей своего дома, он был уже только тенью себя прежнего. Он и сам, пожалуй, сознавал это, – ведь по словам тех, кто его видел, он вел себя, как зевака, что более присуще теням, чем людям.

– В тот день, третий и последний день карнавала, Нандо Барраган был в мечтательном настроении сразу как проснулся. Заметив, что ему лень вставать, женщины принесли ему в гамак черный кофе и ломтики спелого банана, и все время, пока завтракал, он обдумывал нелепую идею, что было бы неплохо дожить до старости и почить с миром.

– Я не знаю никого, кто умер бы от старости в своей постели, – заявил он Ане Сантана, когда она вошла в комнату, чтобы забрать поднос.

Ана думает, что его претензия неуместна в нынешние времена, когда смерть гарцует повсюду, яркая и резвая не в пример жизни, когда ни о ком не скажут «такой-то умер», а только «его убили». Но она ничего не говорит, только кладет ему руку на лоб, чтобы проверить, нет ли у него жара, а затем спрашивает, хочет ли он еще кофе.

– Все утро мы слышали, как он бесцельно бродит по дому, завороженный визгливой музыкой кларнетов, дурея от запаха отбросов, что всегда висит в воздухе в карнавальные дни.

В одиннадцать он усаживается в патио и пьет белый ром с лимоном и солью. Глядя, как он разом опрокидывает первую бутылку, женщины успокаиваются: «Пришел в норму», – говорят они друг другу. Но это вовсе не так, потому что выпивка не вызывает у него обычной реакции – порыва дикой активности, которая толкает его на улицу в поисках жертвы, – он, наоборот, погружается в дремотную и спокойную меланхолию, характерную для людей пустыни, и дающую повод для тревоги, поскольку она имеет свойство не проходить, то есть, если уж охватывает человека, то навсегда и до конца.

В три пополудни он принимается за третью бутылку, сидя у дверей своего дома и глядя на полуобнаженные тела проходящих мимо танцоров и королевок – они с ног до головы черные, вымазанные пахучей смесью толченого угля и свиного жира, которая блестит под бешеным солнцем, а струящийся пот оставляет на ней дорожки.

– Разве телохранители не следили за тем, чтобы толпа не проходила перед домом?

– Это уже никого не волновало. Кудря, Симон Пуля и остальные забыли на время о войне и пользовались случаем развлечься, смешавшись с толпой, скрываясь под личинами кающихся грешников в надвинутых капюшонах. Самого Нандо, похоже, также ничто не заботило. Со смертью Мани Монсальве война для него окончилась, а с ней, бесспорно, и сама жизнь, потому что в конечном счете ненависть всегда была его самой большой любовью.

– И он не насладился триумфом?

– Нет. Окончательная победа над его извечным врагом не оставила Нандо ничего, кроме незначительного соленого послевкусия.

По-детски он глядит, как проходит мимо кумбьямба,[69]прося огонька, и зачарованно слушает безумные выкрики маленьких флейт и марак. Нетрезвым взглядом он провожает похожую на сон процессию радостной фауны – вот Дядюшка Кролик, вот Старая Ослица, вот Человек-Кайман – они швыряются мукой и пляшут, как одержимые, – и тут, в одиночестве, в отсутствие охраны, внезапно постаревший, он совершает немыслимое чудачество: у него вырывается чуть заметный счастливый вздох.

Катится мимо веселье – оно никогда не ждет отстающих – а Нандо так и торчит на приколе у дверей своего дома, словно предвидя появление почетного гостя.

Сверкание блесток привлекает внимание черных стекол «Рэй-Бэн». Это блестят золоченые носилки, чьи наглухо задвинутые занавески скрывают обитателя. Носилки несут на плечах две пары Малых Чертей и сопровождает группа бедных музыкантов – головы у них седые от муки после каранавальной битвы, разразившейся в Городе. Когда носилки оказываются перед домом Барраганов, бахромчатые занавески вкрадчиво раздвигаются, и популярная королевка, восседающая на портативном троне и коронованная пышней, чем Елизавета Английская, являет Нандо свою пепсодентовую улыбку – очаровательница приближается и склоняется над ним: трепещут накладные ресницы, каскадом ниспадают жесткие от лака локоны. Нандо, полуприкрыв глаза, ждет, что позлащенное видение подарит ему поцелуй любви или шепнет что-нибудь кокетливо-тайное, но плутовка монархиня выхватывает горсть муки и швыряет ему в лицо. Он не уворачивается: покорно принимает этот душ с благодарным и дурашливым выражением пьяного пентюха, смирившись со своей внезапной дряхлостью.