Читать книгу "Профессор Криминале - Малькольм Брэдбери"

«Благодарю», — ответил я, беря одну из поднесенного мне изысканного портсигара. Взяв ее в рот, я откусил конец. «Нет-нет, мой друг, не так, они от Кастро, следует к ним отнестись почтительно, — сказал он, забирая у меня сигару и снова ловко придавая ей форму карманным ножичком. — Видите ли, мы не чувствуем себя частью великой истории, поэтому и движемся мы в никуда. Не так ли?» «Полагаю, да», — ответил я. Так и стояли мы, два дружелюбных пассажира с тлеющими на концах сигарами, глядя поверх перил, как проплывают мимо яркие огни Веве, потом — Монтрё. «Мне, знаете, по нраву это озеро», — сказал он, помолчав. «Да, ничего», — ответил я. «Озеро изгнанников, — заметил Криминале. — Больше всех любили его главным образом изгнанники, как я. Все приезжали сюда в поисках того, чего нигде найти нельзя. Руссо — за человеческой невинностью. Напрасно. Байрон — за политической свободой. Зря. Элиот мечтал тут отдохнуть душою от безумия современников. Вотще. Набоков думал снова обрести Россию. Но обрел швейцарские отели». Не он один, подумал я.

Я поглядел на него краем глаза. Одно бесспорно, понял я: какими б эротическими наслаждениями этот человек, известный и удачливый, ни упивался — если упивался — в пламенных объятиях мисс Белли, они ни на йоту не уменьшили его неутолимую учительскую тягу наставлять и объяснять. Я полон был вопросов, я хотел спросить его о многом, обо всем — о детстве, о политике, о философии, об опыте существования при марксизме, о жизни, о любовных связях. Но довольствовался тем, что слушал — почему бы нет? Так и вели себя обычно с Басло Криминале. В конце концов, в этом самовлюбленном мире, где так не хватало благородства (фотографы тем временем разошлись вовсю), он обладал умением придавать всему достоинство и глубину и каждой мысли прибавлять весомости и ценности. Как и в Бароло, я понял, что мне приятен его голос, неспешный ироничный тон, которым он высказывал свои идеи, что мне нравится он сам. Мне нравились его серьезность, человеческая самобытность и чувство истории. Он вышел из сумбура, но принес некий порядок, и в такие вот минуты я знал, что с Криминале все нормально.

«Но лучшая из книг, написанных на этом озере, — «История упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. Он кончил эту выдающуюся книгу здесь. Конечно, вы ее читали?» «Боюсь, что нет», — ответил я. «Прошу вас, почитайте как-нибудь, — сказал он. — В ней показано, что все исторические эпохи составляют замкнутый цикл. И этой книгой Гиббон положил начало современной реинтерпретации истории». «План грандиозный», — проронил я. «Я думаю, мы и живем на свете для осуществления грандиозных планов, — ответил Криминале. — Я не согласен с многими философами наших дней, которые считают, что живем мы просто так и вовсе не должны осуществлять что-либо. Но они считают так, конечно, не без оснований. Все, кто в наши дни пытался претворить в действительность великие проекты, потерпели неудачу. Ницше в результате столкновения с сумбуром потерял рассудок. Хайдеггер обманулся в нацистах, которых принял за великих философов, а они были всего-навсего громилами, головорезами. Сартр, наивный, как какая-нибудь юная девица, с шайкой сталинистов... Я их знал и представляю, как они его использовали. Но, конечно же, философ для того и существует, чтоб его использовали».

«К чему тогда усилия?» — спросил я. «А ничего не делать еще хуже, — ответил Криминале. — Сегодня они говорят философу: будь сдержаннее, ты нанес немалый вред. Но как философ может перестать быть таковым? Я убежден, что нам нужны мораль, политика, история, чувство собственного «я», чувство инакости, чувство человеческой значительности в некотором роде. Скептики у нас теперь запели гуманизму отходную. Не согласен с ними. Задача философии — просто все время заново изобретать задачу философии, подчинять нашу эпоху и наш мир идее. Вы молоды, и мы должны вас снабдить идеями. И все время мы нуждаемся в морали, политике, истории, в чувстве собственного «я», в чувстве других, в каком-то смысле в чувстве вечности. Как придумать философию после философии? Я постоянно задаю себе этот вопрос». «И как же отвечаете?» — спросил я.

«Ну, что-нибудь всегда сбивает нас с пути — любовь, деньги, власть, известность, скука... Кстати, мне надо идти разыскивать свою молоденькую спутницу. А вы один?» «Один», — ответил я. «А мне казалось, я вас с кем-то видел. Что такое?» Лопасти вспенивали воду, пароход разворачивался; я глянул через борт. Внизу был виден небольшой причал. «Мы пристаем, — сказал я. — Видимо, сейчас будем сходить на берег». «Ах ну да, Шильон, — сказал, небрежно роняя сигарету за борт, Криминале. — Надо подготовиться к выступлению». «Вы будете сейчас здесь выступать?» — спросил я. «Да, таким вот способом они хотят испортить этот чудный вечер, — отозвался он. — Разве у вас не обозначено в программе?» «Я потерял ее, — сказал я быстро. — Что же, предвкушаю ваше выступление». «Никогда не предвкушайте выступлений, — посоветовал он, протянув мне руку. — Только вспоминайте, если они будут того стоить. Всего доброго». Он пошел по палубе. Наверно, в поисках мисс Белли, хотя связь их стала мне теперь казаться еще более поразительной, чем прежде.

Суровый каменный Шильон, безрадостная веха в череде людских несчастий, остров-замок, возвышался, освещенный, рядом с местом, куда мы пристали. Поток фотографов уже стекал по сходням на берег и шумною толпой перебирался через деревянный мостик к крепости. Был среди них и Криминале, заметный в толпе благодаря оранжевой хламиде Белли, повисшей на его руке. Кого я потерял, так это Илдико; пожалуй, следовало поискать ее на пароходе. Но ни в салонах, ни на палубах ее не оказалось: наловчилась исчезать не хуже Криминале. По сути дела, в эти дни я занимался поиском двоих. Пароход был почти пуст, и я, сойдя на берег, мостиком прошел в Шильонский замок.

Здесь, во внутреннем дворе, и собрались участники конгресса. Приветствовал их, стоя на балконе, мэр Монтрё; он рассказал историю бедняги Франсуа Бонивара, который на шесть лет прикован был к скале в темнице ниже уровня воды — видно, не самую подходящую он выбрал философию для тех времен. Мыслить было нелегко всегда. Я оглядел толпу, но Илдико как не бывало. Затем нас проводили в главный зал с современным освещением и современными же стульями. Пламенная председательница представила почетного гостя конгресса и оратора этого вечера. Им был, конечно, Криминале, поднявшийся, чтоб выступить с программным сообщением на тему «Фотография и желание». Сидя позади, я осторожно оглядывал внимательную публику. Илдико в зале не было.

Это сильно отвлекло меня от выступления Криминале, но, похоже, проходило все успешно. Мрачность и уныние, которые выказывал он в Бароло, вроде бы ушли в прошлое, как и приметы эротической пресыщенности, каковую обнаруживал он предо мной на пароходе несколько минуту назад. Он открыто восхвалял эротику, превозносил желание, даже более чем желание — шокирующую откровенность и неистовость. Он отказывается, сказал он, видеть в теле символ или знак, как современные философы. Для него это реальность, плоть как плоть. Эротическое «я» самодостаточно, обнаженный человек — явление вне культуры, вне притворства; он подвергал нападкам старомодных моралистов, новомодных семиологов; Лакана отвергал, Фуко послал подальше. Феминистки принялись его освистывать, абстракционисты зароптали, так как Криминале явно нарушал обычные приличия, привычнейшие интеллектуальные обычаи. Но, утомленные двумя днями теории и жаждая поскорей добраться до обещанного вслед за тем вина, фотографы откликнулись тепло и наградили Криминале шумными аплодисментами.