Читать книгу "Азазель - Юсуф Зейдан"

— Почтенный отец наш, что касается музыкальных инструментов — не запретил ли использовать их в церквях святой Иоанн Златоуст?

— Это, сын мой, было сорок лет назад или даже более, причем о запрете он ничего не говорил, а сказал лишь, что Господь презирает их и желает, чтобы человеческие уста были заняты его восхвалением{107}. А наши братья в Эфесе и Нусайбине{108}, обсудив этот вопрос на нескольких собраниях, пришли к заключению о позволительности использования музыки в церквях.

— Да, господин мой, а как же женское пение в церкви?

— Женщина войдет в боковую дверь и будет петь, стоя за алтарем, позади дьяконов…

Я всегда считал, что музыка — это священный голос небес, который, в зависимости от того, как мы его истолковываем, либо очищает дух, либо пробуждает чувственность. Помню, в детстве меня восхищали изображения арф на стенах храмов. Я тогда еще думал: «Если бы они запрещали музыку в своих святилищах, то не изображали бы эти инструменты на стенах». Но я ни с кем из своих единоверцев не обсуждал это. И вот, по прошествии столького времени, мне в руки без каких-либо усилий попадает Божественный дар, и мы можем наслаждаться пением! Прежде чем испросить у настоятеля разрешения удалиться в библиотеку, я сказал:

— Сегодня же ночью примусь за сочинение молитвенных мелодий. Попробую взять за образец псалмы Давида и написать что-нибудь, что передаст высокую идею монашества.

— Да сохранит тебя Господь… Я рассчитываю, сын мой, что это будет какая-то арамейская песнь, здесь большинство людей говорят на этом языке.

— Разумеется, благословенный отец мой, разумеется.

Выйдя из трапезной, я, радостный и воодушевленный, направился в библиотеку. По земле стелился лунный свет, отражаясь в мелких белых камешках, так что казалось, будто в песке на площади разбросаны драгоценные камни. Бодрящий вечерний ветерок как нельзя лучше подходил к приподнятому настроению, наполняя неземным счастьем мой дух. Сердце трепетало от радости, как это бывало со мной в детстве, когда отец вытягивал сети из нильской воды, или когда жена моего больного дяди звала нас ужинать, или когда я покинул Наг Хаммади, направляясь в Ахмим… И что наша жизнь, как не такие пусть редкие, но замечательные мгновения!

Я решил, что не буду использовать лютневые переборы или, может, задействую их в своей песне совсем чуть-чуть; мелодию будут вести хор мальчиков и эта девушка с чудным голосом. Тем самым я хоть в какой-то мере ублажу тех, кто выступает против использования музыкальных инструментов. А поэтические строки, исполняемые девушкой, я наложу на припев, повторяемый хором. Мои песнопения будут написаны пятистопным дактилем, принятым в арамейском стихе, который соединяет в себе пентаметр и гекзаметр{109} и который мне всегда нравился. Той ночью я сказал себе: «Я наполню пространство большой монастырской церкви и всех близлежащих церквей вдохновенной музыкой, которую источают крылья ангелов».

Примостившись у большого стола, я зажег светильник и с головой ушел в работу. Протянув руку к стоящей справа книжной полке, я снял с нее арамейский перевод псалмов, и, когда открыл его, глаза вдруг наткнулись на псалом номер пятнадцать{110}. Я записал первую строку из него, потом добавил свою — еще и еще. И вот что получилось:

Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю.

Помилуй меня, слабого, ибо нет у меня защитника, кроме Тебя.

Благослови народ Завета, ибо не может он прибегнуть ни к кому, кроме Тебя.

Наполни сердца его радостью, ибо никто не может даровать ее, кроме Тебя.

Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю.

По прямому пути, который начертал Ты, я иду

Дорогой святых и мучеников, которая ведет меня.

И припадаю к земле, по которой шагаю,

Чтобы вдохнуть жизнь в бессмертие.

Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю.

Так я провел целую ночь — сочиняя и исправляя написанное, — исполненный нескончаемого душевного подъема. Незадолго до рассвета меня посетило невероятное вдохновение, которого я никогда не испытывал прежде. Строки ложились на чистый лист одна за другой — такие изящные, тонкие и точные…

Я вознамерился сочинить мелодии к семи ежедневным молитвам и молитвам на праздничные дни, чтобы потом их можно было объединить в отдельный акафист, а также написать для монахов специальный, наполненный глубоким смыслом гимн, предназначенный для тех, кто предпочитает молиться в келье. «В этом особом гимне, — сказал я себе, — изысканными словами я опишу самое сокровенное. Разобью его на три раздела: первый будет спокойным и немногословным, второй — размеренным и наполненным восхвалениями, а третий — быстрым и радостным, как шелест крыльев херувимов…»

Я твердо решил, что буду распределять время между медициной и сочинением стихов, врачуя там тела, здесь — души. И слова сотворят с человеком то, что не смогут сделать самые сильные снадобья, — ведь именно в словах заключается вечная и нетленная жизнь!

Той ночью в келью я так и не вернулся, заночевав, преисполненный внутреннего ликования, в библиотеке. На следующий день я пропустил утреннюю молитву и не пошел на завтрак, а остался в библиотеке до самого полудня. Заглянул Фарисей, желая удостовериться, что у меня все в порядке. Я успокоил его и показал, что у меня получилось, но он совсем не обрадовался. Когда я поинтересовался, в чем дело, Фарисей пояснил, что не любит пение, особенно женское. Я пожалел его и чуть было не сказал: «Нет, ты любишь пение, и голубей, и женщин, просто боишься всего этого, не позволяешь выказать свою любовь, потому и отвергаешь это чувство!» Но мне не хотелось злить Фарисея, открывая ему истину, которая была мне очевидна. К тому же он постоянно жаловался на мучившее его недосыпание. Я проверил его пульс, который оказался учащен, и поинтересовался, как он себя чувствует. Фарисей признался, что у него запор. Для прочищения кишечника я дал ему немного порошка вьюнка, смешанного с большим количеством аниса, а также успокаивающих трав, отвар которых он должен был пить в течение недели после второй ночной молитвы… Это было хорошее снадобье, и я решил, что оно ему подойдет.