Читать книгу "Проклятая книга - Дарья Иволгина"

И почему?

Потому что после каждого серьезного боя от этого корабля оставалась только подводная часть. Все палубные надстройки сносило. После восстановления силуэт корабля менялся. Соответственно менялось и название…

Силуэт другой. Название другое.

Поменять силуэт баржи и намалевать другое имя — ничего нет проще.

— Эврика! — завопил Вадим, пугая лошадь и стрельцов.

— Что? — подскочил Чирица.

Вадим показал пальцем на купца и сказал:

— Вы его задержите, ваше высокоблагородие, до окончания следствия. А то как бы не сбежал.

— Что ты сейчас произнес? — нахмурился Чирица. Свой вопрос он обратил не столько к Вадиму, сколько «вообще» — в пространство. По принципу: «Отзовитесь, люди!». — Я почти ничего не понял.

Лицо государева человека сморщивалось то в одну, то в другую гримасу, но все они были страдальческими.

— Пусть стрельцы господина Гаврильчикова под стражей держат, — сказал Вадим. — Если я ошибся, обвинив его, — отрубишь мне руку. Да пусть он сам, Гаврильчиков, и отрубит — надеюсь, это доставит ему удовольствие.

— Еще какое! — заскрипел зубами Гаврильчиков. — Я бы тебе за клеветы язык отрезал!

— Вот и хорошо, — дерзко улыбнулся Вадим.

Все, теперь он чувствует себя вполне хорошо и уверенно. Нет, никакой ошибки нет и быть не может.

Никуда баржа Флора не уплывала. Убив несчастного сторожа, Жилу Аникеева, почтенный (и очень хитроумный) жадина купец Гаврильчиков просто немного переделал палубные надстройки и, закрасив прежнюю надпись, «Скобкариха», поставил другую — «Лубок». И товар — там.

«До чего же ловок! — кипятился Вадим, пока они шли к берегу, чтобы осмотреть баржу. — До чего хитер! Даже придумал пожертвовать штукой сукна, чтобы подставить Олсуфьича вернее!»

Купец шествовал между двумя стрельцами, высоко подняв голову. Когда Вадим на мгновение задержался рядом с ним, он вдруг прошипел — так, что только Вадим и слышал:

— Дурак! Я буду все отрицать! Как ты докажешь, что это моя работа?

Вадим похолодел. У этого человека хватило бы решимости отпираться до последнего. Улики могут показывать и на него, но… а если им не поверят? Здешнее судопроизводство хромало на все четыре ноги. Слово против слова. Недаром «ютились на воду». Как, согласишься ты, Вадим Вершков, ютиться на воду с купцом Гаврильчиковым?

— Признаешься, — прошептал Вадим, старательно изображая уверенность, которой у него, естественно, не было и быть не могло.

* * *

Вот уже и берег Волхова показался, и бок баржи стал виден над водой, в просвете между низко опущенными ветвями ивы. Гаврильчиков молча шагал рядом со стрельцами. Вид у него был хмурый, но он вполне владел собой.

И тут дорогу им преградил старый цыган. Или, может быть, это Вадим так подумал — «цыган», потому что непонятный человек был одет в живописные лохмотья и тащил на цепи здоровенного медведя.

Сходные мысли при виде сего явления посетили и стрельцов. Один из них отпрянул и плюнул, а Другой протянул не без удивления:

— Скоморох! Гляди-ты, звериный поводырь!

Однако они ошиблись. Встреченный ими старичок, сгорбленный, лохматый и трясущийся, не был ни скоморохом, ни цыганом. Он вообще не имел намерения потешать добрый люд и тем самым зарабатывать себе на жизнь.

Зверюга у него на цепи — и того менее была расположена к пляскам и увеселению. Огромный, похожий на медведя, с почти человечьей мордой и обезьяньими пальцами на руках зверь был силен, свиреп и очевидно стар. Шерсть вокруг ошейника у него повытерлась и висела клочьями. Верхняя губа, черная, кожаная, чуть задиралась, обнажая длинные желтые зубы. Вадим заметил, что левый клык был немного обломан, но вообще зубы у зверя крепкие — не стоит на них попадаться.

— А ну, с дороги! — рявкнул дьяк, высовываясь из-за стрелецких спин. — Не видишь — государевы люди по важному делу идут? В сторону, рвань!

Заслышав окрик, старикашка замер и из последних сил распрямил сгорбленную спину. Глазки его, подслеповатые и красненькие, будто паутинкой затянутые, сверкнули почти нестерпимо. Из беззубого рта потянуло зловонием, и старичок прокричал шамкающим голосом:

— Да как ты смеешь! Дурак!

Это было неожиданно… и, пожалуй, страшно.

«Юродивый, — подумал Вадим. — Божий человек. Все народы и культуры почитают и побаиваются дурачков. Считают, что на них дух Божий почивает. Мол, через тех, у кого своего разума нет, действует разум высший… Или нет, что это я несу, какой высший разум… Высший разум — это что-то из двадцатого века, когда в Бога уже не верили. То есть, не будут верить…»

У него немного кружилась голова — не то от резких запахов, не то от волнения.

«А еще говорили, что на сто юродивых приходится девяносто девять лже-юродивых, — припомнилось Вадиму. — Но это в девятнадцатом веке так было… А шестнадцатый считается золотым веком юродства. Влипли мы, ребята… Кстати, где-то ведь бродит и Василий Блаженный… Обидели юродивого, отняли копеечку…»

И машинально пропел из «Бориса Годунова»:

— …Мальчишки… обидели юродивого, отняли копеечку… Вели их зарезать, как зарезал ма-аленького царевича!

Лучше бы он этого не делал. Купец прожег Вадима взглядом насквозь, всем своим видом показывая — запомнил, запомнил намек про зарезанного царевича. О каком из царских детей речь? Не о малолетнем ли дитяти, что скончалось не так давно? Поосторожней бы в речах, а то ведь времена надвигаются лютые, по некоторым приметам очевидно… Вот и комету, сказывают, над Ярославлем видели…

Один из стрельцов перекрестился. Будучи человеком простым и от интриг далеким, подумал: вот, поет обвинитель духовные канты про какого-то святого страстотерпца царевича, умученного врагами Православия…

Купец Гаврильчиков тронул стрельца пальцем за плечо, с сердитым видом кивнул в сторону юродивого старичка:

— Убери этого смутьяна! Что он тут ходит? Может, он-то как раз и виновен в случившемся деле!

Стрелец опустил алебарду и обратился к юродивому с осторожной вежливостью:

— Ступай себе, отче, в самом деле… Видишь — государев человек здесь по важному делу, а ты застишь путь. Да и лишних глаз в этом деле покамест не надобно. Как оно все окончательно решится — тогда уж милости просим, приходи смотреть, кому и за что голову отрубят.

Но старикана было не унять. Он разошелся вовсю: и топал ногой, и наступал на стрельца, а пуще всего бранил Гаврильчикова, и из беззубого рта каркающими воронами летели такие слова, о существовании которых Вадим Вершков даже не подозревал и которых ни в одном словаре «северных говоров древнерусского языка» и в помине нет.

Закончив очередную бранную тираду, старичок вдруг невероятно напрягся и начал разжимать пальцы, чтобы выпустить из руки цепь.