Читать книгу "История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич"

экономической зависимости, на характер ренты и размеры заработной платы, то из тенденций в динамике этих категорий без особого труда выводили поведение масс, их выступления, восстания, участие в религиозных, политических и иных движениях. Связи между социально-экономическими структурами и конъюнктурами, с одной стороны, и поведением людей, организованных в группы, — с другой, как бы «спрямлялись», и поведение последних объясняли скорее законами «социальной физики», нежели исходя из анализа всего разнородного комплекса реальных факторов, которые определяли человеческие действия в данный конкретный момент истории. Точно так же упрощались отношения между материальной сферой и явлениями духовной жизни, на которую, на мой взгляд, не вполне правомерно распространяли понятие «надстройки», примененное самим Марксом, собственно, только к праву и политическим учреждениям, непосредственно обслуживающим господствующий социально-экономический порядок[251].

Что сказать о подобной структуре исторического объяснения? Вернее было бы назвать его социологическим, поскольку оно годится для суммарного описания макропроцессов или для построения общих моделей, но едва ли адекватно при описании конкретных исторических явлений, в которые вовлечены реальные люди. Индивидуализирующий метод подменен генерализацией, живая картина истории — общей схемой. Это объяснение игнорирует такую «бесконечно малую величину», которую теперь принято называть «человеческим фактором». Мы как-то забыли о мысли Маркса: «Общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития, сознают ли они это, или нет»[252]. Любые предпосылки исторического движения, будь то рост цен или падение заработной платы, возрастание нормы эксплуатации, открытие новых торговых путей и рынков, нападение врага, стихийное бедствие, голод, мор, прежде всего как-то осознаются людьми, получают их оценку, вызывают эмоции и, только сделавшись содержанием их психики, могут послужить стимулом для какой-то их реакции, вызвать определенное поведение. Иными словами, все эти исходящие извне импульсы становятся причинами человеческих действий лишь тогда, когда они превращаются в факты общественного или индивидуального сознания.

Подобное превращение представляет собой сложнейшую трансформацию. Толчки, идущие из среды, преобразуются в сознании по его собственным законам и в соответствии с той картиной мира, которая в нем заложена, преобразуются подчас до неузнаваемости. Для понимания человеческого поведения необходимо знать как его внешние материальные предпосылки, так и содержание сознания людей, действующих в истории. Целесообразно установить различие между «потенциальными» предпосылками социального поведения людей, разумея под ними те стимулы, которые исходят из окружающего их мира, и «актуальными» причинами событий, т. е. непосредственными толчками, определяющими поступки и действия людей, поскольку указанные стимулы сделались фактами человеческого сознания, прошли через его фильтры и преобразующие психические механизмы, побуждая индивиды и коллективы, массы действовать именно так, а не иначе. Но в таком случае вся область человеческих настроений, верований, убеждений, ценностей, нравственных суждений должна быть включена в структуру исторического объяснения. Человек не «винтик» в механизме истории, но деятельный участник исторического процесса. Цели, которые он перед собой ставит, могут быть ложными; результаты, которых достигают люди, преследуя свои цели, сплошь и рядом оказываются далекими от ожидаемых и попросту противоположными; «ирония истории» не устает обнаруживаться в человеческих деяниях. Но нужно понять эти деяния именно как человеческие, как такие, в которых мысли и эмоции играют активную роль и являются неотъемлемыми компонентами и двигателями всякого исторического события.

Эта постановка вопроса подводит нас к проблеме соотношения в истории закономерностей разных уровней, закона и свободы, необходимости и возможности выбора, альтернативности путей исторического развития. Здесь нет места для их рассмотрения, это особые и сложные темы, но нужно со всей настойчивостью подчеркнуть их исключительную актуальность и вместе с тем слабую их разработанность[253]. Ибо мистификация исторического процесса, связанная с фетишизацией законов истории, предельно упрощая историческую действительность и фальсифицируя ее, самым пагубным образом отравляет общественное сознание. При указанном подходе изучение человеческой психологии оказывается необходимым и первейшим условием исторического понимания вообще. Из некоего аксессуара истории, красочного дополнения к более «серьезным» и капитальным ее темам социальноисторическая психология вырастает в необходимый аспект исследования, в такую его предпосылку, без полного и постоянного учета которой в истории вообще ничего нельзя понять верно и достаточно глубоко. Одна из центральных и наиболее актуальных задач современного исторического исследования состоит в рассмотрении вопроса о том, как конкретно, в данных исторических условиях, происходит взаимодействие материального и идеального, и как «субъективные моменты», т. е. духовная жизнь живых людей, активных, мыслящих, чувствующих социальных существ, находят свое объективное выражение в их исторических деяниях.

Развитие исторического знания на протяжении последних двух веков естественно и с неизбежностью привело ко все большей дифференциации различных его отраслей. В качестве обособленных дисциплин существуют экономическая история и история социальная, история техники и науки, история общественной мысли и история религии, история дипломатии и международных отношений… Теперь к этим историям прибавились «клиометрия» (количественная история), историческая демография с историей детства, женщины, семьи, секса, история празднеств и многое другое. Специализация углубляется, и это неизбежно. Но «специалист подобен флюсу», и необходимым противодвижением и коррелятом подобной дифференциации является тенденция интеграционная. В конце концов ведь и историки хозяйства, и историки литературы и искусства изучают тех же самых людей, их многообразную и пеструю в конкретных ее обнаружениях жизнь. Углубление в специальный предмет не должно скрыть от историка реальной исторической целостности, из которой он вычленил для анализа тот или иной фрагмент, аспект. На какой основе возможна интеграция, где искать «камень свода» «тотальной истории»? Именно здесь проблемы человеческого сознания на всех его уровнях, от теорий и высоких идей до повседневных человеческих эмоций и бессознательных психических процессов, приобретают первостепенное значение. Я не вижу ни «идеализма», ни «субъективизма» в словах М. Блока о том, что историк, рассматривающий движение самых различных общественных феноменов, экономики, социальной структуры, верований, политических коллизий, наблюдает, как они «сходятся мощным узлом в сознании людей»[254]. Исторические факты суть факты психологические постольку, поскольку историю творит человек, поведение которого мотивировано социально и культурно, материальными условиями его бытия и структурой его духовной жизни.

Преодоление робости в постановке всего комплекса проблем исторической антропологии позволило бы историкам достигнуть одновременно по меньшей мере двух целей. Во-первых, мы научились бы выдвигать более разносторонние, гибкие, лишенные схематизма и, следовательно, более убедительные объяснения исторических событий. Мы не накладывали бы на живую жизнь готовых трафаретов, а искали объяснения в конкретной и неповторимой реальности. Тем самым мы в какой-то мере избавились бы от привычки переносить объяснительные модели, «работающие» применительно к Новому времени, на более отдаленные эпохи. Скажем, понимание объекта собственности как бездушной вещи сплошь и рядом не подходит, когда историк изучает отношения между субъектом и владением в архаическом или средневековом обществах, в которых вещь нередко воплощала в себе частицу существа