Читать книгу "Спящая - Мария Некрасова"

Миха торчал над этой грязюкой сам как призрак, в куртке со светоотражающими полосками, выгребал палкой и ногой сырую золу, раскладывал дровишки. Потом, оглушительно шурша старыми газетами, оторвал пару клочков, поджёг, сунул в дрова…

Я дышал на замерзающие пальцы и смотрел: получится, не получится. Даже загадал: если костёр займётся с первой газеты – всё будет хорошо.

Один клочок прогорел и погас, не задев дрова. Второй вроде поджёг тоненький прутик хвороста, но прутик наверняка был сырым: вспыхнул зеленоватым пламенем и тоже погас. Чертыхаясь, Миха рассовал газеты под дрова уже целиком, не разрывая, поджёг и отошёл, кашляя от чёрного бумажного дыма. Глянул в мою сторону, покрутил пальцем у виска, показал ладонями «большие уши», подобрал упавший прутик рядом с кострищем и показал «обезьяний хвост». Наверняка тоже чтобы не бояться.

Газеты сгорали быстро, чадя чёрным дымом, наверное, на всю деревню. Я не боялся, что нас здесь застукают: во-первых, все спят, во-вторых, мы на отшибе. Из окон Новых домов, может, и было видно небольшой кусочек пустыря… Да чего там: дед Витя здесь сто лет жил – вроде рядом, а никто к нему не заходил, кроме нас.

Толстое полешко в самом низу наконец-то занялось ровным жёлтым пламенем. Газеты уже догорали. Мелкие обрывки догорающей бумаги взлетали в воздух, поднятые ветром, и кружились над костром. Миха опасливо поглядывал – за шиворот бы не прилетело,– но своё дело делал. Уселся на скамеечку с вырезанными дедом Витей дурацкими птичками, высыпал из пакета картошку – под ноги, конечно, не в костёр. В костёр ещё рано, он прогореть должен. Вряд ли Михе хотелось торчать здесь целый час, пока он там прогорит до нужного состояния: думаю, он высыпал картошку, чтобы они видели. «Приманка». Достал варёной колбасы, ножик, отрезал кругляш, насадил на прутик. На другой прутик – кусочек хлеба, и уселся как дурак рыбак: вкаждой руке по прутику. Лицом ко мне, спиной к пустырю, показывая, что не боится. Он даже пытался изображать этими прутиками барабанные палочки, но я шикнул на него из укрытия: надо, чтобы серьёзно.

Земля холодила сквозь спальник. Я завидовал Михе, что он у костра, а он, наверное, мне – что я не на виду. Я потихоньку потирал замёрзшие руки, аМиха исподтишка грозил мне прутиком: мол, я тебя слышу, потише там, конспирация, понимаешь. Холодно. Меня уже мелко трясло, когда я увидел.

Миха сидел и лопал бутерброд с жареной колбаской, подчёркнуто чавкая, чтобы меня подразнить, а за его спиной полукругом стояли трое. Я не заметил, как они возникли – даже, кажется, моргнуть не успел. Они просто появились, и всё. Старик, чуть помоложе и дед Витя как живой: ячуть не вскрикнул из своего укрытия. Выбритый, стриженый, в стираной осенней куртке и с этим жутким рюкзаком, только без палки. Палка всплыла тогда. Кажется, даже одежда на нём была мокрая. Точно мокрая: явидел, как на спинку скамейки падают блестящие в свете костра капельки.

Где-то далеко, очень далеко за спинами этих троих мелькали тени: кто-то невидимый с моей точки бродил туда-сюда, вроде бы даже бегал. Я не слышал никаких звуков, кроме Михиного чавканья («Молчат. Они всегда молчат»), и эти трое стояли почти неподвижно. Один, который старик, был в дурацкой больничной пижаме, и я старательно разглядывал эту пижаму, чтобы не смотреть на его намокшие бинты. Другой ничего, вроде целый, если смотреть выше пояса. Большую часть ног закрывала спинка скамейки, но в дыру между спинкой и сиденьем были видны неумолимые толстенные корни сухого дерева.

Я зашикал Михе, чтобы он не испугался, не вскочил сразу, не завопил. Этот балбес не понял и полез за новой колбасой, повернувшись к старикам боком… Из темноты вышла женщина в дурацком платье с кошёлкой грибов в почти отсутствующей руке. Были суставы, пальцы и какие-то белые лохмотья, каких не должно быть видно на живом человеке. Она повернула ко мне лицо – и я чуть не вскрикнул.

Хотелось вскочить, бежать…

Только тогда Миха завопил. Он сидел на лавочке, сжимая в руке колбасу, вопил и крестился свободной рукой. Он вопил:

–Ромка!

–Я зде…– кашель не дал договорить, и сразу стало как-то спокойнее. Если я кашляю, значит, ещё жив. Наверное, Миха тоже почувствовал что-то похожее, хоть и сидел в шаге от этих. Он запустил колбасой в эту жуткую женщину (не попал) и уставился на тех троих.

–Привет, дед Вить.– Он продолжал креститься, похоже, автоматически, рука двигалась кое-как, рывками, уже выходил не крест, а какой-то круг.

Призрак не ответил («Они всегда молчат»), Миха вскочил, повернувшись ко мне спиной, наверное, чтобы быть с этими на одном уровне, лицом к лицу. Его локоть ещё дёргался, он продолжал креститься, я видел в свете костра, как его трясёт.

Я чуть приподнялся на руках: давно сгоревший забор не позволял даже сесть. Миха так и стоял спиной ко мне со своим ходившим ходуном локтем, а эти молча смотрели на него. Кажется, дед Витя улыбался. Далеко впереди маячили другие, я не видел, как они выглядят, как одеты, но только понял, что их много. Очень много, слишком много для личного кладбища одного-единственного человека. Из темноты вышел Юрич, и я зажмурился от этого зрелища. Понимал, что нельзя, я ведь так ничего не увижу, и всё равно долго не мог открыть глаза.

Когда открыл – у костра уже была Катькина иЛёхина мать: яеё и узнал-то только по грибному ножичку. АМиха ещё мелко крестился. Хотелось выскочить туда, к нему, но было нельзя. Я лежал, старательно не глядя на Юрича, на женщин, от которых мало что осталось. Лежал и уговаривал себя, что надо увидеть всё, что хотел, чтобы уже уйти, убежать отсюда навсегда. Они испугаются меня. Они не покажутся мне. Как в тот раз, когда мы видели только псов.

Псов не было. Я бегал глазами по пустырю, насколько позволяло моё укрытие, я видел людей, но не собак. Миха отшатнулся от призраков, ступил в костёр, взвыл, выдернул ногу, захлопал руками по штанине, прихлопывая искры.

–Только скажи мне, что ты смотался, больная аптечная ромашка!

Если ругается – значит отходит. Креститься он точно перестал, был занят штанами, но я всё-таки тихо буркнул:

–Я здесь.

Убитые стояли молча, за спинкой скамейки, будто чего-то ждали или позировали для фотографии. Они стояли ко мне лицом, и мелькнула мысль, что они видят меня, знают, что я здесь, смотрят… Я тоже смотрел. Смотрел и не видел, не понимал. Я думал: взгляну только – и сразу-сразу всё пойму… И тут в свет костра вышел Лёха.

Он прошёл вдоль огня, сел на скамейку, которую мы с ним делали, на которой сидел до этого тысячу раз, и туда, где только что сидел Миха, лицом ко мне, спиной к своему деду и остальным. Взял прутик, поворошил в костре. Он поднял на меня глаза – и тогда я взвыл.

Всё, чего я боялся, всё, о чём догадывался, но боялся об этом подумать, весь мой стыд и весь мой ужас – всё оказалось правдой. Дед Витя не врал. Ни в чём.

Миха удивлённо замер на одной ноге, глядя то на меня, то на Лёху, а я, уже не скрываясь, вскочил, споткнулся о спальник, зацепил носом горелую деревяшку забора, завопил «Бежим!» истал нашаривать в кармане телефон: вот дурак, выключил, может быть, сейчас уже поздно, а я выключил…