Читать книгу "Конституция 1936 года и массовая политическая культура сталинизма - Ольга Великанова"

К числу многочисленных проявлений того, что советские люди ставили государство и общественное благо выше индивидуальных и семейных ценностей, относятся массовое осуждение хищения социалистической (то есть государственной) собственности, признание государственной измены самым недопустимым преступлением, требования перлюстрации и цензуры частной корреспонденции и наказания родителей, дети которых не посещали школу (обычно из-за религиозных мотивов)[580]. Естественно, такие высказывания были спровоцированы официальным нарративом патернализма, который всегда культивировался большевиками и закреплялся в конституции. «Правда» просвещала своих читателей: «Единство интересов общества и личности, государства и каждого гражданина – одна из самых ярких особенностей советского строя»[581]. Предоставление права голоса и объявленное конституцией расширение социального обеспечения вызвали должную благодарность со стороны получателей этих даров. Колхозница писала

Сколько за последнее время построено у нас в Рудне… Сталин заботится, а мы еще плохо оправдываем [его заботу], еще плохо работаем, еще нас преодолевает [одолевает] частная собственность и мы особенно много уделяем внимания своему домашнему хозяйству и своему приусадебному участку, а нужно больше обращать внимание на колхозную работу. За эту заботу спасибо т. Сталину![582].

Конечно, можно поставить под сомнение искренность сильных государственнических эмоций, проявленных многими участниками кампании. Значительную долю любви к государству можно отнести за счет праздничного формата дискуссии, который программировал ответные реакции, а также за счет более материальных причин. Поскольку советское правительство закрыло почти все возможности для частной инициативы и предпринимательства, государство оставалось единственным источником всех благ и теперь представляло себя как заботливого благодетеля. Патернализм, как показала Кэтрин Вердери, был в центре как официальной идеологии партии, так и ее усилий по мобилизации массовой поддержки. Патерналистский дискурс «подчеркивал квазисемейную зависимость» и «определял моральную связь подданных с государством через их права на долю в перераспределяемом социальном продукте»[583]. Льюис Сигельбаум особо подчеркивал дисциплинарную функцию патернализма, когда получение доступа к благам «зависело от того, насколько люди соответствовали роли просителей и благодарных потребителей»[584].

Ученые, пишущие о патернализме как модальности власти в СССР, как Джеффри Брукс, в основном рассматривали официальную самопрезентацию партии, например, в прессе. Однако все они признают приемлемость такой модальности для общества, особенно те авторы, которые работали с индивидуальными письмами и анализировали их лексику. В послевоенном интервью 30-летняя русская студентка оправдывала приоритет государства:

Я думаю, что государство должно быть во всем и должно быть везде – в прессе, в театре, в школе, где угодно. Нет такой области, в которую государство не имело бы права вмешиваться. У гражданина много обязательств перед правительством: патриотизм, помощь правительству в разных ситуациях. Существует много общих точек соприкосновения между правительством и его гражданами. Гражданин должен быть патриотом и следить за людьми, которые пытаются навредить государству, или даже убирать их. Короче говоря, каждый гражданин должен быть бдительным.

Сорокалетний тракторист аварец с Кавказа в интервью высказал то же самое мнение:

Правительство должно иметь цензуру, чтобы не допускать никакой межнациональной розни или вредной критики какой-либо ветви власти. Правительство не должно допускать раскола своего народа на несколько частей [национальностей]. Государство должно разрешить осуществление цензуры на языках национальностей. Если одна из этих национальностей начнет вести пропаганду, направленную против другой, это будет пагубно. (Респондент долго думал.) Если народ живет под руководством правительства, то нет такой сферы жизни, в которую правительство не должно вмешиваться. Хороший отец вмешивается во все дела своих детей. Если он равнодушный отец, то ему плевать, что делают его дети. Но хороший отец будет знать все, что делают его дети, и вмешиваться во все, кроме случаев, когда они выбирают жену, чтобы жениться. Но в делах государства таких случаев нет. (Поэтому вы считаете, что хорошее правительство должно быть как хороший отец?) Да[585].

Отметим здесь несогласие корреспондентов с демократическим мейнстримом западного общества, в котором они теперь жили. Такое несогласие свидетельствует об относительной независимости их мнений. Семейная метафора убедительно указывает на корни этого этатистского нарратива в традиционном патриархальном крестьянском менталитете. В ходе Гарвардского проекта исследователи пришли к выводу, что советские беженцы плохо понимали, как работают институты в политической системе, и не видели необходимости «в строго конституционном аппарате гарантий, прав и мер защиты» демократии. Они предпочитали хорошего, доброго и сострадательного правителя, который «заботился» бы о народе и не угнетал его[586]. Люди мирились со слабыми институтами и почитали лидера на самом верху.

Вместе с послевоенными интервью комментарии к конституции дают достаточно доказательств распространенных упований на государство. Патерналистская позиция правительства нашла глубокий резонанс в общественном сознании, о чем свидетельствует культ лидера в массовых представлениях[587] и ожидания социального обеспечения. Помимо материальной заинтересованности обывателя в пенсиях и гарантиях, навязанный сверху харизматический режим легитимации (по Веберу) находил плодородную почву в традиционных патриархальных отношениях, которые трансформировались в СССР в отношения «моральной экономики дара»[588]. Советские люди, особенно бенефициары режима, охотно приняли на себя функции реципиентов, предписанные им государственным дискурсом и заявляли о своей готовности к погашению долга[589]. Общей темой в многочисленных одобрительных комментариях была благодарность Великому Сталину за конституцию.