Читать книгу "За пределами любви - Анатолий Тосс"

«Вы должны…» – это был первый обрывок, усталый, скучный, «убедиться…» – второй обрывок, «держите в руках…» – третий. У других обрывков был совсем иной фон, его Элизабет не могла различить, лишь возбуждение, а еще слово «ей» и слово «не надо». Возможно, промелькнули и другие обрывки, но их уловить она не сумела.

А потом свет стал белым, пронзительно белым, и все вокруг белое – стены, пол, потолок, люди, различить их так и не удалось. Потому что на Элизабет наехала, почти врезалась в нее низкая, вытянутая горизонтальная плоскость – та самая, что должна была все определить, решить навсегда. Навсегда! Ее цвет был даже не белым, а ослепительным, режущим, выходящим за пределы белого, – такого испепеляющего цвета Элизабет не видела никогда. Наверное, именно невыносимой белизной плоскость притягивала взгляд, и постепенно проступили контуры, на сей раз гибкие, плавные. Вздымающиеся и падающие вниз. Они завораживали, и Элизабет попыталась разобраться в их скоплении, – это было безумно важно – разобраться, и она сделала немыслимое усилие, но все плыло, и колыхалось, и наезжало друг на друга, и она не сумела.

Ослепительно белая плоскость находилась уже совсем близко, на мгновение на нее легли плывущие, тоже колышущеюся тени, донесся вялый голос, он пытался добраться до Элизабет, прорезалось слово «приготовьтесь», Элизабет почувствовала боль в плече, мотнула головой, там что-то цеплялось за нее, что-то скрюченное, с пальцами, и сжимало.

Голова снова мотнулась, теперь вперед, туда, где только что ослепляла белизной низкая, вздымающаяся поверхность… Взрыв! В голове! В самой сердцевине. Беспощадный, крушащий. Взметнуло, разорвало на части, выплеснуло наружу покореженные внутренности, мозги, куски чувств, возможность жить, пребывать в этом земном мире, дышать, существовать. Внутри осталась лишь испепеленная, заполненная мраком пустота. Следовало бы упасть, распасться на куски, рассыпаться в пыль, но удерживают какие-то жестокие, тянущие вверх крючья.

И наверное оттого, что она не распалась, осталась жить, кокон вдруг прорезался, и Элизабет обожгло невероятной, разом обрушившейся отчетливостью, которая резала острыми, неровными краями, калечила навсегда. Грубые, нарочито яркие цвета, слишком контрастные, подавляющие невыносимо четкими деталями – от них было невозможно спрятаться, укрыться.

Перед ней лежала мама! Тихая, спокойная, безмятежная, только очень бледная. Лежала на спине с остро вздернутым подбородком, гладким, пергаментным лбом, с закрытыми глазами.

– Вы узнаете эту женщину? – раздался сзади глухой голос, который вдруг резанул по перепонкам безжалостной четкостью, он казался пронзительно громким, врывающимся внутрь, корежащим, стремительно заполняющим пустой объем головы.

– Да, – раздалось сзади другим, взвинченным голосом, который не приносил облегчения.

– А ты, Элизабет? – раздалось совсем рядом, и она невольно дернула головой, чтобы отстраниться, избежать соприкосновения.

– Да, – произнесла она и услышала себя, но как бы со стороны, как будто голос исходил не от нее.

– Это твоя мама? – Чужой голос теперь казался не глухим, а жестким, царапающим. Она не смогла ответить, только кивнула.

Глаза ее застыли на бледном лице мамы: каждая черточка, каждая морщинка, каждая, казалось, клетка впечатывалась, впитывалась в ее сознание, выжигалась в нем, их ничем, никогда не удастся уже вытравить.

Взгляд проникал в мамино лицо, деля его на бесконечные миллионы частиц, исследуя каждую из них, захватывая поочередно в обостренную память, начиная с бледного, слишком большого, слишком ровного лба, переходя на глаза, прикрытые чистыми, гладкими веками, к тихим, замершим ресницам, к маленьким, тонким, едва заметным морщинкам, разбегающимся к вискам от краешков глаз. А потом наткнулся и замер на маленьком коричневом пятнышке, затерявшемся в волосах. Элизабет и не заметила бы его, если бы не такие же темно-коричневые песчинки, разбросанные хаотично вокруг. И контраст запекшегося темно-коричневого, почти бордового, с мраморной, застывшей белизной поразил Элизабет нереальностью противоречия.

Так она и не сумела оторвать глаз от развороченного, с неровными краями плоского нароста на мамином виске, просверливающего неровную плоскость, будто фотография прожжена тлеющим сигаретным окурком.

– Она была застрелена выстрелом из пистолета, – снова раздался корежащий слух звук, словно он следил и двигался вслед за взглядом Элизабет. – Предположительно, выстрел был сделан из браунинга, хотя баллистическая экспертиза, конечно, установит точно. Вполне возможно, что это тот самый пистолет, который она хранила у себя в комнате и который, по всей вероятности, взяла с собой, уезжая из дома.

– Гд е ее нашли? – раздался другой голос. Он тоже разрывал перепонки резкой отчетливостью, но он хотя бы был знакомым.

– В лесу, на проселочной дороге, в ее машине, она сидела на заднем сиденье. Где-то в районе Коннектикута.

– Это же больше трех часов езды!.. – Голос дрогнул.

– Да, около того, – согласился другой, мрачный и глухой.

– Но я никогда не уезжал на шесть часов из дому. Ни в тот день, ни потом, после, – еще заметнее задрожал знакомый голос.

– Да, я знаю, – снова согласился мрачный, и они оба смолкли.

А Элизабет, вздрагивая, сжимаясь от кромсающей барабанные перепонки модуляции звука, вглядывалась в разрастающееся прямо на глазах, выпирающее по краям, но вдавленное в самой середине коричневое пятно на мамином виске. И по мере того как резче проявлялся контраст между пергаментно белым и темно-коричневым, в Элизабет поднималась волна – тяжелая, яростная, которую невозможно было остановить.

Она выползла из самого живота, овладела горлом, гортанью, оккупировала голову и уже там, внутри головы, взорвалась, и острые, режущие осколки вырвались из глаз, из ушей, из носа, рта, из всех кожных пор сломленного тела. Осколки слез, криков, тошноты, слизи, рвоты. Все утонуло в истерике, и только коричневое пятно с вывороченными краями на мертвенно белом полотне вздымалось и разрушало неживым контрастом мрак плотно сжатых глаз.

Больше она ничего не помнила. Она не теряла сознания, просто спазмы продолжали накатывать и разлетались бесчисленными взрывами – она чувствовала, как их ударные волны поглощали ее, атрофируя мышцы, сдавливая, выворачивая наружу живот, подламывая ноги. Вслед за ногами вниз заскользило все тело – медленно, плавно, лишь на ходу набирая скорость.

Потом боль под мышками: кто-то подхватил ее, пытаясь удержать, потом ноги окончательно потеряли опору, и она поплыла, качаясь на крупных, непрочных волнах. Видимо, ее глаза приоткрылись, потому что в них отразилось перекошенное, полное живой тоски лицо, тоски настолько живой, что ее можно было высасывать, пить. Тоска сочилась, вытекала крупными, выпуклыми, спешащими наперегонки каплями. Они скатывались и падали на Элизабет, принося сырость и холод, и она сначала зажмурилась, а потом и вовсе закрыла глаза.

Элизабет не знала, как она оказалась дома, в своей комнате. Когда она открыла глаза, оказалось, что она лежит в кровати одетая, за окном растеклась ночь, но даже в темноте Элизабет могла видеть, слышать, различать запахи.