Читать книгу "Покажи мне дорогу в ад. Рассказы и повести - Игорь Шестков"

Перед тем, как уйти, сказал соседу: «Слушай, Фритци, у соседки твоей небось настоящая пушка есть. Сынки с собой привезли, или тут у поляков купили. Они оружие любят. Ты разозлишь ее, она тебя кокнет. Или детки маме помогут — видел их рожи?»

— Видел. Как у динозавров. Пусть позлится, швабра старая, а если только пикнет, я на нее в полицию донесу. Сколько ящиков краденого барахла к ней третьего дня притащили какие-то бедуины! Полный грузовик разгрузили. Пока она меня не трогает, я ни гу-гу. А если нажалуется, падла, или права качать начнет — тут же донесу. Пусть свой поганый рот застегнет на молнию. Моя квартира, что хочу, то и делаю. До десяти вечера. А на ее сынков — натравлю наших парней. Из соседней качалки. Пусть свое место знают, поганцы. Превратили Берлин в Дамаск. Всюду их бороды, бабы в платках и гугнивые дети… Ты чего так рано уходить намылился? Оставайся, еще постреляем. Если хочешь, займемся другой стрельбой. Я уже соскучился…

Когда сосед произносил последние слова… я заметил на его грубом тевтонском лице нечто вроде робкой улыбки.

— Спасибо. В другой раз. Я сегодня не в настроении. Дергает что-то в кишках. Да, кстати, ты в ловушку поролон вставь. Толстый, плотный. В Баухаузе продается. Чтобы пулька по жести не стучала. Тогда почти ничего слышно не будет. Пали, не хочу. Хоть всю ночь.

Пришел домой, лег в ванну. Размяк как сухарь в чае. В голове звучали — выстрелы.

Ччок-ччок-ччок!

А внизу живота им — как эхо — отвечали приятные легкие спазмы. И все существо мое как будто качалось… Знакомое состояние. Когда-то я его уже испытал. Где? Когда?

Против воли начал вспоминать.

Не могу больше думать о прошедшей жизни! Тошно! Но ганглиям ведь не прикажешь… вот и приходится еще и еще раз переживать одно и то же… жевать и жевать собственную судьбу.

Потому что новой жизни у меня нету. Какая жизнь у состарившегося эмигранта? Одни ополоски да болячки.

А все этот пистолет пневматический. Забросил меня как свинцовую пульку — на полвека назад. Выстрелил мной в прошлое. Потому что однажды я уже стрелял из такого пистолета. И качался как влюбленный маятник. В юные, сладостные годы.

Было это на подмосковной даче одного советского сатрапа. За Жуковкой где-то. Забыл. По Рублевке ехали с моим дядей на казенной черной Волге.

Дача эта походила на замок из сказки. Трехэтажная, с эркерами, верандами и башенками. И землица при ней немалая, гектаров пять участок. Огород, яблоневый сад, теплица, сосновый лесок с ручейком, все было… И стрельбище. И отдельное здание — с саунами и бассейном. За четырехметровым забором. Чтобы обычные совчелы не глазели. У ворот дачи — две крысы в штатском. Гэбэшники. Документы проверяли у гостей, некоторых обыскивали. Только колючей проволоки не хватало. И вышек с пулеметами.

Одного меня, тогда еще студента-первокурсника, туда бы ни за что не пустили. Кому я нужен? Но я сопровождал моего высокопоставленного дядю, опору и гордость всей нашей семьи. Топтуны отдали дяде честь, а на меня поглядели косо.

Взял меня дядя с собой конечно не для того, чтобы показать, как живет и развлекается номенклатура, а для того, чтобы тетка не подумала, что он поехал к девкам. Я был чем-то вроде алиби. Мол, и племяш тоже был со мной, и другие дети были…

На самом деле, никаких детей там не было, кроме меня и Мананы, худенькой сексапильной грузиночки, дочери одного из сатрапов, взявшего ее с собой, как я предполагал, для маскировки.

Обычно дядя разговаривал со мной просто, часто пренебрежительно, иногда даже сурово, а когда приглашал меня на дачу, вдруг сделался каким-то сладким… сдобным… неискренним. Я подумал: «Ага, врешь, врешь все, старый пёс… а зачем? Я тебя прекрасно понимаю… и не осуждаю. Каждый живет, как может».

На первом этаже дачи располагались кухня и столовая. Человек на пятьдесят. На стенах столовой висели батальные картины маслом времен наполеоновского нашествия. Денис Давыдов с кошачьими усами. Багратионовы флеши. Пушки. Дым. Раненые уланы.

В подвале дачи помещался бар с помостом для стриптиза. А на втором и третьем этажах — спальни. Мебель везде стояла заграничная, с претензией. Дорогая, но безвкусная. С завитушками и шишечками. Спальни украшали картинки в золоченых рамочках. Французские гравюры из собрания Пушкинского музея, пояснил мне дядя. Элегантные кавалеры гонялись за жеманными дамами в неописуемых платьях и париках. С бесстыдно обнаженными грудями. Я был приятно поражен… никогда до тех пор не видел подобных изображений.

На полках пылились необыкновенно искусно сделанные пестрые фигурки, поразившие меня еще больше, чем гравюры. Пастушки, фавны, китайцы… Это был Мейсенский фарфор из собрания Эрмитажа.

Когда мы с дядей приехали на дачу, все общество было уже в сборе. Начальники толпились вокруг нового Мерседеса мананиного папы… смотрели на мотор, трогали фары и зеркала. Они смутно напомнили мне персонажей Гоголя из «Немой сцены» Ревизора. Каждый имел в фигуре что-то ущербное, уродливое, отвратительное.

Толстые морды с несмываемой печатью вырождения, невыразительные глазки, отсутствующие шеи, отвисшие животы, длинные крепкие руки, бородавки, маленькие черные зубы хищников.

Но самое неприятное в этих людях было… высокомерие дорвавшихся до неслыханной власти слесарей и матросов, глушащее в них остатки человечности. Меня эти «номенклатурные хряки» не заметили, а дядю запанибратски обняли и увели куда-то пить коньяк.

Ко мне подошла Манана и заявила, искусственно позевывая, что ее, вопреки ее желанию, обязали составить мне компанию и проследить, чтобы я «вел себя паинькой и не совал нос, куда не надо».

— Как это скучно, быть нянькой для сопливого первокурсника! — надменно произнесла Манана и посмотрела на меня как на описавшегося щенка. Я вытащил из кармана брюк чистый белый платок, который заставила меня взять с собой моя заботливая бабуля, мать дяди и моего рано умершего отца, вытер нос и потупился.

Манана сразу мне приглянулась… рядом с ней я сразу почувствовал себя так, как будто выпил три бокала полусладкого шампанского. Обычно такие серые корпускулы существования вдруг налились переливающимися светами.

У нее была миниатюрная, почти кукольная фигура… смуглая кожа… узкие ступни… и печальные черные глаза, как у ослика с картины Пиросмани. Портила ее только гримаса пресыщенности, то и дело искажавшая ее породистые ноздри и тонкие губы.

Мне хотелось произвести на нее впечатление. Я решил сказать ей что-то умное. И сказал. Свободно процитировал одну из мыслей Свана об Одетте.

Девушка посмотрела на меня, насупилась и произнесла:

— Ты это серьезно? Слушай, мальчик, я в этом году заканчиваю филологический факультет Московского Университета. Пруста, в отличие от тебя, читала в оригинале. За пять лет учебы меня пытались впечатлить и ошарашить утиными и заумными фразами многочисленные поклонники. Не только студенты, но и профессора, не только наши, но и европейцы и американцы. Были среди них и таланты и редкие тупицы. Но никто из них не делал это так глупо и беспомощно, как ты. Что ты хочешь? Чтобы я с тобой переспала на этой даче? Этого не будет. Держу пари, что ты еще не был с женщиной в постели и не знаешь, как это делается.