Читать книгу "Компас - Матиас Энар"

О! вкруг твоих волос пишу лазурный фон, Тон кожи — золотой, неяркий и нерезкий,

Как роза чайная! — и белый твой хитон… Ты ангел во плоти, сошедший с древней фрески[404].

В конце концов он, возможно, чего-нибудь и добился бы и даже получил бы некоторое возмещение убытков, и консульство Франции отправило бы его обратно в Марсель на «Тигре», пакетботе Компании морских перевозок, делающем остановку в Яффе, но наихристианнейший Жермен Нуво не мог устоять и, оказавшись рядом со святыми местами, пешком отправился в Иерусалим, а затем в Александрию, прося по дороге милостыню на пропитание; спустя несколько недель он сел на «Ла Сейн», идущий в Марсель, а в начале 1885 года вместе с Верленом снова пил абсент в парижских кафе.

Я открываю томик «Плеяды», соединивший Нуво и Лотреамона, Восток Жермена с Уругваем Изидора, тот самый томик, где сегодня Дюкасс де Лотреамон царит в одиночестве, избавившись от своего случайного соперника, — такова участь Humilis, вполне в духе избранного им для себя имени; нищенствующий поэт, Христов безумец, он никогда не хотел переиздавать те немногие из своих стихов, которые были опубликованы, но сегодня (по крайней мере, так считает Сара) Stella maris[405] блестит, словно звезда, спрятанная за тучами забвения:

Безумье, что умру, — и всё ж, Увы, Мадам, сомнений нет. Но прежде… бред: вот ты идешь… Безумье… над землей плывешь И оставляешь звездный след; Летящих бедер каждый шаг — Да, я безумен, от любви, — В такой вгоняет ужас… страх, Что сердце ухает в ушах Под барабанный бой в крови[406].

Бедняга действительно умер безумцем, безумным от любви и безумным от Христа, и Сара — возможно, не без основания — считает, что месяцы, проведенные в Бейруте, и его паломничество в Иерусалим положили начало (совсем как «встреча» святого Бенедикта Лабра[407], его патрона и патрона Верлена) печальным изменениям, приведшим к кризису 1891 года: он языком рисовал знаки креста на земле, постоянно бормотал молитвы и сдирал с себя одежды. Охваченный слуховыми галлюцинациями, он перестал отвечать на увещевания окружающих. Его изолировали. Но то ли ему удалось скрыть признаки своей святости, то ли прошло действие абсента, однако через несколько месяцев его отпустили; тогда он схватил заплечный мешок и посох и пешком отправился в Рим, как святой Бенедикт Лабр в XVIII веке:

Посох странника в руку вложил. Тот святой был бедным, худым, Словно вольная птица жил: Он покинул земли уголок, Свою келью, где был одинок, Монастырского корма шматок И, к оракулам века глухой И понятный лишь для Небес, Наделенный даром чудес, Через дол он пошел и лес, — Алый нимб над его головой[408].

Практика нищеты — вот так Сара назвала устав святого Жермена Нуво. Свидетели рассказывают, что в последние годы, прежде чем уехать на юг, он жил в Париже, в мансарде, где спал на картонных коробках, и несколько раз видели, как он, вооружившись крюком, искал пропитание в мусорных баках. Он велел своим друзьям сжечь его произведения и начал дело против тех, кто опубликовал их вопреки его воле; последние десять лет жизни он провел в молитве и безрассудных постах, довольствуясь только хлебом, который ему давали в богадельне, и в конце концов умер от истощения, от слишком долгого поста, как раз накануне Пасхи, на убогом ложе, в окружении блох и пауков, оставшихся единственными его приятелями. Сара совершенно не могла понять, почему из его большого сборника под названием «Теория любви» известны только те стихи, которые его друг и почитатель граф де Ларманди[409] выучил наизусть. Ни одной рукописи. Ларманди говорил: «Подобно исследователям мертвых городов, я похитил их и спрятал у себя в сердце, чтобы вернуть солнцу сокровища угаснувшего короля». Такое возвращение, бросавшее тень сомнения на автора сборника (разве Нуво, обнаружив, что «его» сборник похищен, не писал Ларманди: «Вы заставляете меня нести чушь!»?), сближало Нуво с великими авторами древности, ранними мистиками и восточными поэтами, стихи которых сначала заучивали наизусть, а уж потом записывали, зачастую много лет спустя. Сидя в знаменитых иранских креслах, Сара за чашкой чая объясняла мне, что любовь, которую она питала к Нуво, без сомнения, объяснялась предчувствием, что немного позднее она сама также придет к аскезе и созерцанию, даже если трагедия, которая станет причиной такого выбора, еще не свершилась. Она уже интересовалась буддизмом, следовала наставлениям, практиковала медитацию, но я не мог воспринимать это всерьез. Где у меня может лежать статья Сары «Жермен Нуво в Ливане и в Алжире», вчера вечером я вытащил бо́льшую часть оттисков ее статей и положил в сердце шкафа — на полку Сары. Положить Пессоа на подставку для книг, поставить Нуво рядом с Леве — но почему тексты Сары оказались среди работ музыкальных критиков, я не помню. Быть может, чтобы ее труды стояли за компасом из Бонна, да нет, это глупо, чтобы Сара находилась в центре книжного шкафа, как она находится в центре моей жизни, это тоже глупо, а вот из-за формата и веселеньких расцветок книжных обрезов уже больше похоже на правду. Заодно бросим взгляд на португальский Восток, фотографию острова Ормуз[410] в рамочке, где Франц Риттер, гораздо моложе, чем теперь, сидит на стволе старинной, утопающей в песке пушки, под стенами форта; футляр с компасом лежит прямо перед «Женщинами в странах Востока», первой книгой Сары, дальше стоят «Восток: потеря ориентиров», краткая версия ее диссертации, и «Съедено», ее сочинение о съеденном сердце, сердце-разоблачителе и всякого рода праведных ужасах символического каннибализма. Книга почти венская и, по-моему, заслуживающая перевода на немецкий. Действительно, по-французски можно говорить о ненасытной страсти, которой посвящена книга, и это будет и страсть, и обжорство. Впрочем, продолжением этой книжечки, чуть-чуть более жестоким, является загадочная статья о Сараваке. Вино трупов. Трупный сок.