Читать книгу "Простить нельзя помиловать (сборник) - Юлия Лавряшина"

Если, конечно, память ее не подводит, ведь Динке было всего девять, когда ее дед не проснулся однажды утром. Все вокруг твердили, как помешанные: «Какая хорошая смерть!» А Дина, забившаяся в угол за большим старым шкафом, чтобы родители не заставили подойти к гробу, с ужасом прислушивалась к вдруг переставшим быть знакомыми голосам: «Как это смерть может быть хорошей! Она же дедушку забрала! Никто больше не будет со мной в шашки играть…» Почему-то именно от этого хотелось плакать. Хотя тогда она еще не понимала, что дед поддавался, проигрывая ей партию за партией…

С трудом отведя взгляд от незнакомого старика, внешне похожего на ее деда, Дина направилась к себе, но у двери в Лилину палату остановилась и прислушалась. Заглядывать не стала: «Ей и без меня хорошо! Она теперь на ногах. Небось всю больницу уже оббежала…»

– Ее еще не вернули…

Резко обернувшись, Дина уставилась на подавшего голос старика. И про себя подумала о том, что уже забыла голос своего дедушки, хотя тот чаще других читал ей… Нет, не сказки. Она любила «Денискины рассказы». Потому что в них все было, как в жизни – и смешно, и грустно. А Лиле, оказывается, нравилась какая-то «Динка»…

– Кого не вернули?

С подкупающей ласковостью в голосе, но оттого не менее жесткими словами, которые ничем не смягчишь, он пояснил:

– Подруженьку вашу. Только с полчаса как операция началась.

Холодная волна мурашек окатила голову и спину, заставила передернуться.

– Ка… Какая операция?!

– Уж извините, подробности мне неизвестны, – седая голова церемонно склонилась в поклоне. – Знаю только, что Игоря Андреевича вызвали экстренным образом.

Рывком открыв дверь в палату, Дина скользнула взглядом по пустой кровати и так быстро, как позволили измученные ею же самой ноги, побежала к посту медсестры, находившемуся за поворотом длинного коридора. Но там оказалось пусто, только неосторожно брошенный на журнале термометр цеплял взгляд. Уставившись на него, Дина замерла в растерянности, не зная, к кому обратиться, не в ординаторскую же стучаться – кто ей там станет объяснять? Недолго думая, бросилась в свою палату.

– Татьяна Ивановна, вы не знаете…

Живо обернувшись на постели, старушка бойко перебила ее:

– Срочная операция, говорят. Некроз тканей у нее начался, гной потек из ранки.

– Некроз?! – Дина уже слышала это слово. Здесь ей много нового довелось узнать из того, о чем лучше и не догадываться…

А Татьяна Ивановна продолжала, чуть задыхаясь от возбуждения:

– Девчонки сразу доктору позвонили, он велел рентген сделать, пока сам в больницу едет. А снимок-то и показал, что немедля надо сустав этот удалять. Маша сказала, что это какая-то застарелая инфекция дала о себе знать. Занесли, мол, во время одной из прошлых операций, их же у нее тьма-тьмущая была! Сама, поди, знаешь…

– Тринадцать…

Цепляясь за спинки кроватей, Дина добралась до своей и вытянулась на животе, пробормотав в подушку: «Проклятое число! Сыграло все-таки…»

Сама не замечая того и впервые не думая о том, что подумают о ней окружающие, она комкала простыню и корчилась, пытаясь увернуться от легко настигающего стыда: «А я еще заставила ее сегодня бежать за мной… Сука такая! Она же с самого начала пыталась что-то сказать мне, наверное, как раз о гное, что потек, а я эти дурацкие тапки искать начала, сбила ее… Она и так никогда не жалуется, тут, может, в кои века решилась… А потом еще Августу эту выслушивала, хотя у самой такое… Что же теперь? Уберут сустав, а дальше? Как без него?»

Время не текло, оно отяжелело холодным студнем, навалилось сзади, мешая дышать. Уже в груди стало больно и горячо, именно так, как описывала одна из старушек, которой сперва прооперировали позвоночную грыжу, а потом увезли в кардиологию. Дину вдруг как обожгло: не она ли тогда лежала на каталке, укрытая с головой? Никто не говорил, что именно та старушка умерла, но Дина ведь и не спрашивала. А ножки из-под простыни торчали маленькие… И бабушка была крошечная. Все такие же мизерные сухарики в чае размачивала. Ни разу не поговорили даже, пока она здесь лежала…

Дина с трудом перевернулась на спину и обнаружила, что в палате включили свет. Наступил вечер, а она и не заметила, хотя минуты считала, часы…

«Вот так и время проходит, и люди – мимо, в никуда, – она думала об этом, оцепенев от горести нового для нее откровения. – Не вернешь ни утро сегодняшнее, ни тех людей на каталках, ни моих родных… Я сестре так и не передала, что ей Витька звонил. Наверное, прощения хотел попросить, и она ведь ждала этого. А я забыла. Потом вспомнила, но ее не было дома, я решила, что успею еще. И снова забыла. Так она и не узнала…»

– Сколько времени? – спросила она вслух.

Отозвалась Татьяна Ивановна:

– Да уж, считай, девять. Закончили, поди. Да что-то Маша не заходит…

Дина начала подниматься: «Не могу больше. Надо проверить, вдруг ее привезли уже, а я тут торчу».

– Сходи, сходи, – напутствовала ее неунывающая соседка. – Может, там помочь надо. После операции же человек… И как только сердце выдерживает у горемычной столько наркоза-то?

Дина обернулась в дверях:

– У нее особое сердце.

* * *

Когда уходишь в наркоз, сначала исчезает все, что воспринимаешь глазами, затем постепенно теряешь ощущения, тело твое растворяется в бесчувствии, а звуки вокруг на какое-то время, наоборот, делаются отчетливее и ярче. Потом гаснут и они, и ты теряешь и себя, и весь мир. А возвращаясь к нему, сперва слышишь металлическое лязганье инструментов и раздражающе громкие голоса, которые говорят будто бы о ком-то постороннем, но чуть позже понимаешь, что речь, конечно же, шла о тебе. Начинаешь чувствовать, как тебя покалывают, зашивая, но это не больно, просто – ощутимо. Затем и глаза начинают распознавать фигуры в белых халатах…

Сегодня радости возвращения не было. Но Лиля заставляла свои губы улыбаться, чтобы никому из медиков и в голову не пришло, что в случившемся с ней есть доля и их вины, не только тех госпитальных врачей из детства. Хотя, может, она и есть… Но какая теперь разница? Протезирование на этой ноге невозможно даже в перспективе. Просто бесполезно. Хотя, говорят, в Германии ортопеды творят чудеса…

Лиля ужаснулась себе: какая же неисправимая оптимистка! Ничто не берет… Только проревелась, отойдя от наркоза, и вот уже, пожалуйста… Какая еще Германия?! Откуда такие деньги? Даже если продать квартиру и дом сестры, это составит только от силы сотую часть нужной суммы. Лучше и не мечтать об этом. Один раз уже домечталась. Единственное, о чем она спросила перед операцией, когда Игорь Андреевич, осунувшийся и хмурый, просматривал рентгеновские снимки:

– Я смогу ходить?

– Не хуже, чем раньше, – ответил он с такой убежденностью, что Лиля безоговорочно поверила.

И улыбнулась ему: