Читать книгу "Вселенная Айн Рэнд - Гэри Вайс"

После чего Брук совершил невероятный прыжок — через голову Руссо — и заявил, что отцы-основатели «отвергали понятие коллективизма. Они отвергали саму идею, что вы, индивидуальная личность, обязаны чем-то какому-то внешнему объединению».

На самом же деле можно легко доказать, что Рэнд шла не в ногу с отцами-основателями и что они неоднократно выказывали свою приверженность коллективизму, и доказательства тому можно найти не только в «Американском кризисе» Пейна, ной в биографиях этих людей, в Декларации независимости и в Конституции, которая начинается словами: «Мы, народ». Рэнд недвусмысленно отвергала подобную коллективистскую терминологию, заявляя, что общество — «это просто множество индивидуумов».[180] Брук мог бы приводить свои доводы Джеймсу Мэдисону, а не Рапопорту.

Брук беззаботно продолжал в том же духе, уверяя, что цель отцов-основателей состояла «не в том, чтобы просто максимально увеличить общественную выгоду — нет, этого нет в Декларации». И все же Декларация независимости — в высшей степени общественный документ. В нем говорится «мы» и подробно излагаются коллективные жалобы подавляющего большинства жителей колоний, и заявляется, к примеру, что король Англии «отказывался дать свое согласие на принятие законов, в высшей степени полезных и необходимых для общего блага» (понятие, существование которого Айн Рэнд, страдавшая социофобией, отрицала вовсе). И ссылки на Творца с большой буквы тоже не позволяют атеистам-объективистам хвалить Декларацию независимости. Сам Вашингтон был кем угодно, но только не эгоистичным рэндианцем: всем был известен его альтруистичный нрав. И есть еще Томас Пейн, человек радикально левых взглядов, который превратил бы Брука в кровавое месиво, если бы только Рапопорт сунул его вместо бритвы в свою боксерскую перчатку.

Брук размахивал кулаками над безмолвным, распростертым телом Рапопорта, осыпая его градом ударов и перекраивая раннюю историю Республики. Основополагающий принцип нашей страны — вовсе «не в том, чтобы приносить себя в жертву ради соседа, а в том, чтобы жить своей жизнью. И в этом заключена независимость», — объявил Брук притихшей и потрясенной аудитории центра Скирболла. Но так ли это? Те, кто подписывал Декларацию независимости, были людьми привилегированными, они не получали жалованья от Континентального конгресса. Они пошли на громадный риск, которого могли бы избежать, попросту оставшись дома и «живя своей жизнью». Они рисковали этой жизнью ради соседей. Они именно приносили себя в жертву. И достаточно лишь посетить Маунт-Вернон, как я убеждал Вики Тауле, и увидеть, как самопожертвование Вашингтона, когда он не захотел уйти на покой, не позволил себе эгоистично почить на лаврах, привело к тому, что ему пришлось продать большую часть семейных владений в этой части Виргинии. Именно по этой причине дом нашего первого президента управляется некоммерческой организацией, а не принадлежит потомкам Вашингтона, и такое положение вещей сохраняется уже более ста пятидесяти лет.

Брук продолжал долбить одно и то же, запоздало привнося объективизм в старинные пергаментные документы из Национального архива, увенчивая терновым венцом рэндианских идей давно истлевшие головы отцов-основателей и повторяя давнишнюю рэндианскую максиму, что «правительство — это сила». Затем он перешел к списку функций правительства — «благодеяний», как он их назвал, — которые, по мнению Рапопорта, стоили того, чтобы защищать их этой грубой силой, включая и то, «какие, с точки зрения правительства, ипотечные договоры для нас хороши, а какие нет».

Далее Брук изложил мнение Рэнд о защите потребителя, которое определил как выбор между свободой (никакой защиты потребителя, кроме доброй воли бизнеса) и людоедскими силами правительства (злонамеренно влезающими в целом удовлетворительные взаимоотношения между потребителем и бизнесменом). Защита заемщиков от жадных заимодателей означала бы, «что мы не вольны действовать и договариваться самостоятельно».

«Мы можем ошибаться, — сказал Брук, — можем быть правы, можем быть неправы, однако речи об обмане здесь не идет, потому что все мы, как мне кажется, согласимся, что обман — грубое нарушение наших прав, обман — форма насилия. Мы же, как считает правительство, вовсе не имеем права решать, устраивают ли нас условия ипотечного займа. Правительство будет само нам указывать, какую ипотеку брать».

Брук продолжал объяснять, к чему приведет потеря гражданами драгоценного права вести переговоры с банками самостоятельно:

«И что же происходит, когда правительство указывает нам, какую ипотеку брать? Правительство нас принуждает. Значит, если мы не сделаем того, что оно требует, нас ожидают какие-то санкции. Орудие наведено на цель. Правительство — это сила». Объективистам из публики было ясно, что происходит. Рапопорт и не предполагал, что речь идет о неравных взаимоотношениях, основанных на силе, что история научила нас: правительство жить не может без того, чтобы не вмешаться и не отменить совершенно несправедливые пункты в контрактах заемщиков. Он об этом даже не упомянул. Он лишает людей права сесть и обсудить возмутительные условия контракта с банком.

Я попытался представить себе, как я мог бы воспользоваться своей «свободой договариваться» с банком. Я мог бы, к примеру, немного поторговаться по поводу условий кредита. Вместо того чтобы подписывать договор, где значатся неудовлетворительные для меня пункты, я мог бы написать им записку: «Хочу, чтобы процентная ставка не превышала четырнадцати процентов годовых вместо сорока. Прошу вас пересмотреть свое предложение и связаться со мной. С уважением, такой-то». Я бы просто вел себя, как торговец, создавая ситуацию, когда каждый остается в выигрыше. Если бы сорок миллионов клиентов поступали так же, возможно, номер бы прошел. Однако «договариваясь» один на один с банком, заемщик имеет столько же шансов на успех, сколько муравей, пытающийся договориться с моим ботинком. Хотя сорок миллионов муравьев и в этом случае могли бы добиться своего.

Дебаты о защите потребителя продолжались в том же духе: каждый гнул свою линию, и оба — и Брук, и Рапопорт — не могли достучаться друг до друга. Но чего ж еще было ждать, когда у этих людей не было почти ничего общего? Единственный способ, который мог бы привести Брука к победе, состоял в том, чтобы убедительно изображать правительство на все готовым людоедом, а защиту потребителя превращать в насилие со стороны правительства. И все же дебаты послужили поставленной цели, поставленной центром Demos, — выявить полный отрыв от реальности, характерный почти для всей объективистской риторики. Рапопорт, отвечая Бруку, по-прежнему не блистал ораторскими талантами, зато был прост и непринужден, как будто обращался к клубу «Kiwanis» в Нью-Хейвене, анек нескольким сотням ухмыляющихся объективистов. Он мягко заметил, что характеристика, данная Бруком отцам-основателям, проистекает «из узости взгляда», и сказал, что Конституция, гарантируя содействие «общему благосостоянию», подразумевает гораздо больше, чем простую попытку защитить граждан от внешних врагов. Существует множество иных угроз, способных нанести гражданам вред, и на правительство возлагается обязанность защищать население страны от них всех: и от бедности, и от болезней, и от недоступности образования. Конституция обязывает правительство «что-то предпринимать в этой связи, а не просто сидеть, разводя руками и приговаривая: „Вот так уж свободный рынок распределил счастье. Нам остается лишь покориться его воле“».