Читать книгу "Тень каравеллы . Мой друг Форик или опаляющая страсть киноискусства - Владислав Крапивин"

Это было, конечно, вранье.

– Ох-ох-ох! Они боятся! Носиться в этой темнотище по улицам до полуночи им не страшно, а тут… Ты, наверно, помогал Усольцеву разобраться в задачах!

– Я?! Вы же сами говорили, что я в классе самый тупой по арифметике!

Завуч, кажется, слегка смутилась.

– Я говорила не совсем так, не выдумывай… – И тут же задавила в себе смущение. – Имей в виду, Усольцев, свои два часа ты все равно отсидишь полностью. До восьми!

Форик, не поднимая головы, шевельнул спиной: подумаешь, мол…

Зинаида тяжело застучала ботами, пошла к двери.

Я сел рядом с Фориком. Он поднял голову, показал язык закрывшейся двери и засмеялся. Я тоже.

Но смех наш был короткий. Придвинулась к нам вплотную вечерняя печаль.

За окнами, среди замороженных костлявых веток, мерцали одинокие звезды. Над забором, у которого стояла злополучная, невидимая сейчас «кинобудка», светился клочок облака. За ним прятался испугавшийся завуча молоденький месяц.

Казалось, что школа полностью опустела. Тишина была такая, что слышался звон раскаленных нитей в двух лампочках (остальные были выключены). Сколько еще сидеть-то? И есть хочется…

– Ой, я чуть не забыл!

Пока Диночка решала задачи, Гриша сделал нам бутерброды из горбушек и маргарина. Сейчас я вытащил их из сумки, сдернул газетную обертку.

– На! Гриша сказал: сухой паек, как на позициях…

10. Театр теней в мировом пространстве

Паек повысил наше настроение. Мы дружно жевали и вели разговор, что Гриша и Диночка – хорошие люди и очень будет здорово, если поженятся.

Но последние крошки были съедены, и грусть подкралась опять.

Парта, где мы сидели, стояла в крайнем ряду, недалеко от стены. Раздвоенные тени наших голов падали на выкрашенную голубой масляной краской панель, у плинтуса. Тень головы Форика была, разумеется, квадратная. Контуры теней выглядели размытыми.

Форик поднял над головой ладони, сцепленные большими пальцами. На стене возникла тень орла. Он лениво, но хищно шевелил крыльями с растопыренными перьями.

Я тоже сцепил и согнул пальцы – получился зайчонок. Орел неторопливо взмыл и нацелился на зайчонка клювом. Зайчонок перепуганно задрыгал лапами и удрал в тень парты. Орел недоуменно замер в полете, превратился в петуха и кукарекнул.

Мы засмеялись и придвинулись друг к дружке плотнее. Форик сказал уютным шепотом:

– Давай сделаем театр теней…

– Давай. Сейчас?

– Да нет, не такой. Настоящий. Я про него в журнале «Затейник» читал. Это очень просто. Надо только чистую бумагу натянуть на рамку. А потом вырезать из картона фигурки всякие. И деревья, домики, башни старинные… ну, все, что хочешь…

– Декорации.

– Ну да! Ставишь лампу и показываешь тени на бумаге, на просвет! Получается как кино! Даже лучше! Потому что в кадриках ничего изменить нельзя, а тут что придумаешь, то и можешь показать.

– Давай! Можно сделать кино о Змее Горыныче, про которого Чижик сказку сочинил!

Забегая вперед, скажу, что вскоре мы такой театр смастерили. И даже показали свой фильм (или пьесу – называйте как хотите) про Ивана-царевича, который летал на прирученном трехголовом змее, третьеклассникам Дины Львовны. И заслужили аплодисменты. Это было на новогоднем утреннике… Но почему-то увлечение театром теней оказалось у нас недолгим. Показывать кадрики из фильмов нравилось нам больше. Такова уж, видимо, великая власть киноискусства.

Впрочем, все это было после. А сейчас, в пустом классе с жужжащими лампочками, мы радовались, что вот придумалось у нас новое замечательное дело!

– И Чижик обрадуется!

– Надо к нему завтра зайти, – решил Форик. – Скажем, чтобы поскорее рисовал и вырезал артистов. Он же такой художник…

– Ага! А то он совсем от скуки измучился…

Я из пальцев сделал птичью головку, левой ладонью обхватил правое запястье. Опять получилась тень.

– Смотри, это бедный Чижик с замотанным горлом.

Форик стал разглядывать тень. Сочувственно. И, по-моему, чересчур долго и пристально.

Вдруг он сказал:

– Странно, да?

– Что?

– Ну… Чижик там, дома, а тень его здесь…

– Но… это же не по правде его тень…

Мне стало почему-то неловко. Словно сделал Чижику что-то неприятное. Вроде как подглядывал за ним без спросу. Я быстро положил руки на парту.

– Все равно. Получается, что его… тень…

Форик указательными пальцами потер щеки, глянул на меня, сдвинув коротенькие брови. Повторил напряженно: – Получается, что его… хоть чуть-чуть. Потому что ты ведь именно его показывал сейчас…

У меня – холодок по спине. Словно незримая колдовская нить протянулась отсюда к Чижику. Может, он там, у себя, в уютной своей кровати с блестящими шариками на спинках, почуял наши мысли? Я хотел даже прошептать эту догадку, но Форик вдруг сказал о другом:

– А кино – это ведь тоже тени. Верно?

– Почему? – спросил я машинально.

– Разве не понятно? Тень – это же чей-то отпечаток на свету. Ну и в кино – тоже. Люди отпечатались на кинопленке, и все дела…

Я согласился, что, пожалуй, это так.

– Я про это уже много думал, – тихо сказал Форик. – Про такие вот тени…

У меня почему-то – вновь холодок.

– Ну и что? – прошептал я.

– Все-таки между простой тенью и кино есть разница…

– Конечно, есть! – воскликнул я с облегчением. – Тени – они ведь сплошь темные. А в кино – там же полная картина, как на фотографии…

– Это не главная разница, – негромко и строго возразил Форик. – Совсем не главная. А главная знаешь какая?

Я молчал. Не успел догадаться.

– Простые тени не отрываются, – с непонятной грустью объяснил Форик. – Ни от людей, ни от деревьев, ни от чего… А в кино они – оторванные. Сами по себе. Они… живут… Включается аппарат, и начинается жизнь. Уже не связанная с теми, чьи они тени. Снова и снова…

– Но это же… не по правде жизнь.

– Откуда мы знаем? – насупленно прошептал Форик.

– Мы же не можем залезть в экран и проверить: по правде там все или нет… Ведь видится-то совсем как настоящее…

Неуют пустого класса сделался тревожным, и мне очень захотелось домой. И еще стало вдруг жаль Форика. Непонятно почему. Была в его словах неясная жалоба. Я не знал, что ответить.

А дальше… дальше я услышал от Форика – от пятиклассника Усольцева – то, что достойно взрослых мыслителей, озадаченных загадками человеческого бытия: