Читать книгу "Грань - Михаил Щукин"

…И снова Степана несло вверх. Он летел, в мучительной неизвестности, оглушающей тишине и в полном пугающем одиночестве. Внезапно накатил жар. Воздух стал горячим и липким, словно его расплавили, рот и горло горели, а жар проникал дальше и дальше внутрь, грозя разорвать грудную клетку. Неслись вокруг, перевертывались обжигающие красные пятна, вспыхивали и гасли, и снова вспыхивали, еще ярче и горячее. От их мельтешения нестерпимо резало глаза. В воспаленном мозгу родился последний, молящий крик: «Не могу-у-у!», но он застрял в иссушенном горле, и губы, обметанные сухой коростой, даже не шевельнулись. Может, это конец? Скорей бы!

Но до конца было еще далеко.

На взлете неведомая сила притормозила Степана, властно перевернула лицом вниз, к земле, и он стал медленно, тяжело проваливаться. Расплавленный воздух обдирал кожу, будто наждак, ожидалось, что он сорвет ее до последнего клочка, обдаст голое мясо каленым, и уж тогда – конец. Степан судорожно стискивал челюсти, чтобы перетерпеть боль, и ждал… Ну, давай же!

И продолжал медленно, тяжело проваливаться.

Внизу уже виднелась земля. На ней покоилась тихая светлынь. До самого окоема по правую руку лежала тайга, дрожащей синевой огибала ее извилистая речка с пологими песчаными берегами, по левую руку бесконечно тянулся зеленый луг, украшенный белыми островками ромашек. Солнечный свет неслышно струился по зелени тайги и луга, искристо вспыхивал в речке и растекался до самого горизонта. Звонко, задорно орал невидимый петух, подстегивая свой крик шумным хлопаньем крыльев. И вдруг на самом высоком ликующем звуке крик оборвался. Зловещая, как перед ударом грома, повисла тишина. Белые островки ромашек задрожали и стали никнуть, речка подернулась темной, густой рябью, а тайга пригнула островерхие макушки елей.

Рев моторов колыхнул землю, будто тяжелый взрыв. Он выбросил на поверхность бульдозеры, тракторы, лесовозы, и они тараном двинулись на тайгу, пробивая в ней зияющие дыры, перемалывая, мочаля плоть деревьев. Белые островки ромашек покрылись пепельным цветом. Из берегов речки высунулись, как ружья из амбразур, толстые железные трубы, и их разъятые горловины стали блевать в воду чем-то тягучим и черным, похожим на деготь. Рассыпным серебром поплыла по черной реке рыба вверх брюхом. Иная еще выкидывалась на берег, колотилась хвостами по траве, широко растопыривая розовые ребристые жабры, охваченные уже по краям темными каемками. К берегу плотной толпой бежали люди. Их слитый, единый крик не уступал по силе машинному реву. Они били серебристую, прыгающую рыбу палками, самодельными острогами, ловили руками и совали добычу в целлофановые мешки. Мешки быстро набухали и шевелились. Все люди на одно лицо: разинутый в крике рот, раздутые ноздри и вытаращенные круглые глаза, готовые вот-вот выскочить из орбит. Скоро запылали высокие костры, и на треногах, на перекладинах, в ведрах и в котелках забулькало варево. Людей набегало все больше и больше, они носились по берегу, добивая оставшуюся рыбу, орали и приплясывали, вскидывая над головами руки с растопыренными пальцами, и толкали, сбивали с ног друг друга, не замечая этого и не оглядываясь. Сатанинский разгул визжал и гукал снизу.

«Да они ж, они поголовно пьяные!» – сообразил Степан и хотел закричать, чтобы одумались, но лишь неясное, глухое сипение сорвалось с губ.

Подлаживаясь к машинному гулу, к пьяному людскому ору, тягуче, как на похоронах, забухала музыка, и ее прорезали гитарные взвизги, схожие с полетом пули. Пули эти, невидные и неуловимые глазом, вонзались в зеленый, еще не тронутый луг, в остатки тайги, в речку, в лесовозы, в тракторы и в бульдозеры. Всюду, куда они вонзались, вспыхивало пламя, земля начинала дымиться, черные лохмотья сажи ползли вверх. Степан пошире раскрыл глаза и ахнул: по земле катил огненный вал. Ярко-желтое посредине, с голубыми полосами поверху буйствовало пламя и все сносило на своем пути. Слышался звонкий треск и хруст. Степан падал вниз и слышал запах дыма, воняющего жженой резиной. Огненный вал был уже совсем близко, вот он взбух кипящим клубком, клубок лопнул и выплеснул из своей середины длинное и острое как лезвие пламя, оно выструнилось, дрогнуло и дохнуло на Степана. Затрещали волосы, вспыхнула и осыпалась серым пеплом одежда. Теперь он был голый. Голый, как в час своего рождения. И продолжал падать вниз.

Внизу по-прежнему бушевало пламя, и Степан зажмурил глаза – только бы не видеть огненного разгула. Он их открыл тогда, когда понял, что падение кончилось, что сам он лежит на чем-то твердом и горячем. Медленно огляделся по сторонам и медленно, не чуя от боли собственного тела, поднялся на четвереньки. Вокруг лежала черная дымящаяся пустыня, и по этой пустыне текла черная, мертвая река. Никого. Тишина и пустота, как на ночном кладбище. Густая небесная тишина плыла над ним. И в тишине этой стукало одно лишь сердце, глухо, с длинными перерывами, и всякий раз во время тягучего перерыва казалось, что больше оно не оживет. Обожженное тело и необычно маленькую, без волос, голову осыпало пеплом.

Но и это был еще не конец.

Глава десятая

1

Лодка вильнула в протоку, проскочила мимо затопленных, зеленеющих ветел и вырвалась, от скорости приподняв нос над водой, на Обь. Без удержу раскинулось перед глазами водное пространство, оно скрывало не только берега реки, но и выплеснулось в забоку, затопив старые ветлы и тополя, мелкий подрост ивняка и кусты ежевичника. Степан удобней устроился на сиденье, глотнул теплого, влажного воздуха и повел глазами, пытаясь разом охватить и вобрать в себя пространство, какое было перед ним. А кругом была вода, она текла неслышно, почти незаметно для глаза и возвращала в обычное состояние спокойной сосредоточенности. С первого дня Степан взял за правило – на реке думать только о деле, а все, что не касалось дела, оставалось там, на берегу Незнамовки, возле дома.

Помучившись, пометавшись и, наконец, твердо и окончательно решив пойти в рыбнадзоры, он неожиданно для самого себя переменился, будто выбрался из шаткой лодки на твердый берег и надежно, упористо расставил на нем ноги. А упор был ему ой как нужен! Два раза уже пробивали днище «казанки», в лодку же подбрасывали записки, где печатными буквами было нацарапано одно и то же: «Берестов, кончай шустрить, голову оторвем». По утрам он находил на крыльце тухлые рыбьи головы и поспешно, крадучись, выкидывал их, чтобы не увидела Лиза. Честно говоря, ничего иного он и не ожидал, знал заранее, что часть малиновских мужиков, отвыкшая работать и привыкшая поиться и кормиться с реки, так просто ему не уступит, знал, что главная война впереди.

Кто его больше всего удивил, так это Бородулин, заявившийся к нему домой в тот же день, как только в деревне стало известно, что Берестова взяли рыбнадзором. Заявился он с бутылкой коньяка, неторопливо выставил ее на стол, сам по-хозяйски расположился на стуле и по-хозяйски же, как будто не он, а Степан был у него в гостях, несуетливо сказал:

– Присаживайся, Степан Васильевич, потолковать нам надо, по-соседски…

Лизы дома не было, и их недолгий разговор проходил с глазу на глаз. Начал Бородулин издалека, с того, что они соседи, люди, можно сказать, не чужие друг другу и жить им надо мирно, в добром согласии, как и полагается хорошим людям. Степан слушал не перебивая, очень уж любопытно было ему узнать – в какую сторону гость разговор выведет. И дождался.