Читать книгу "Иностранные связи - Элисон Лури"

— Чак, — вздыхает Винни, — спасибо за твою доброту, но…

— Не можешь сразу решить — не надо. Подумай немножко. Ладно?

— Ладно, — обещает Винни.

На все лето в Уилтшир, конечно, ехать нельзя, думает она, повесив трубку. Не хочется ни библиотеку Британского музея бросать, ни друзей. Но почему бы не съездить ненадолго? А можно и не один раз… Они с Чаком будут вместе целыми днями и ночами — и в Лондоне никто не узнает. Почему бы и нет?

У Винни даже голова болеть перестала, так что от ужина отказываться не пришлось.

10

Что же ты гонишь меня прочь?

Это я, твоя Полли…

Джон Гей. Опера нищего

На Ноттинг-Хилл-Гейт Фред Тернер укладывает чемоданы, собираясь домой. Лето в разгаре, весь Лондон в цвету. Стройные каштаны тянут в окно зеленые руки с кремовыми свечками-цветами, а сквозь сетку листьев в комнату льется мягкий свет, преображая все вокруг. Викторианская деревянная мебель с толстым слоем краски и лепные украшения на потолке стали похожи на ванильное мороженое со взбитыми сливками. Дует теплый ветерок, ярко синеет небо.

Но Фред ничего не замечает вокруг. На душе у него тоскливо, серо и уныло, как зимой на замерзшем пруду. Послезавтра он уедет из Лондона, так и не закончив книгу, не повидав Розмари и не получив вестей от Ру. Вот уже больше двух недель прошло с тех пор, как он отправил телеграмму в ответ на письмо жены. В телеграмме было и «люблю», и «позвони за мой счет», а Ру молчит. То ли он слишком поздно спохватился, то ли Ру не очень-то и хотела мириться.

Между тем работа его зашла в тупик. Фред делает вид, будто занимается наукой: читает первоисточники и критику, выписывает цитаты из сочинений Гея, из работ его современников, из исторических документов и криминальной хроники, пытаясь кое-как слепить их в одно целое, — но выходит вымученно и фальшиво. Все, что складывает Фред в два потрепанных холщовых чемодана, наводит на мысли о провале, о времени, потраченном впустую. Стопки черновиков, скудных и разрозненных (ну кто так ведет записи?), наполовину чистые блокноты, пустые карточки три на пять дюймов. Письма без ответов, в том числе одно от матери и два от студентов, которым нужны рекомендации, — с ними надо было разобраться еще много недель назад. Его любимая фотография четырнадцатилетней Ру с кроликом на руках; Ру сама снимала, первым своим фотоаппаратом с автоспуском. Невинная, добрая улыбка, открытый, доверчивый взгляд… У Фреда щемит сердце: эта Ру еще никогда не любила, еще не испытала боли. К горлу Фреда подступает комок. Он переворачивает фотокарточку лицом вниз и, стиснув зубы, продолжает укладываться.

Бумага, конверты, желто-коричневые папки; все нетронутые, каждая — как немой укор. Театральные программки на пьесы, оперы, концерты, где он был с Розмари. Для чего все это хранить? Фред швыряет их в переполненную корзину для бумаг. Длинный бежевый кашемировый шарф ручной работы, который Розмари подарила Фреду на день рождения, сама повязав ему на шею. Квадратное зеркальце с ярко-розовым отпечатком ее губ — память об их первом поцелуе. Они тогда как раз пообедали в «Ла-Жирондель» на Фулхэм-роуд, и Розмари подкрашивала губы. При мысли о том, что они вот-вот расстанутся, Фред наклонился к ней через стол и зашептал что-то сбивчиво, горячо. Розмари подняла на него глаза, расцвела чудной улыбкой и тут же промокнула раскрытые губы о зеркальце, чтобы не испачкать Фреда помадой. Что она за прелесть, какая она чуткая, внимательная! — восхитился тогда Фред, и не успела Розмари спрятать зеркальце к себе в сумочку, как он придержал ее за руку и попросил его на память. Теперь этот случай видится Фреду по-иному: перед тем как поцеловать его, Розмари поцеловала свое отражение.

Выкинь это из головы, старается осадить себя Фред, все кончено. Послезавтра он улетает из Лондона и, наверное, больше не увидит Розмари Рэдли. А еще, как понял он сегодня утром, когда убирал в шкафу, ему никогда не увидеть ни своего свитера, ни голубой рубашки, ни оксфордской антологии поэзии восемнадцатого века, ни запасной бритвы и зубной щетки. Все это он оставил у Розмари перед злополучной вечеринкой.

Однако Розмари не выходит у него из головы. На нее можно злиться, но забыть ее нельзя. За последние две недели он несколько раз, вопреки рассудку, изобретал неубедительный предлог — забрать свитер, рубашку или что-нибудь еще — и набирал номер Розмари. Обычно трубку никто не брал, только однажды к телефону подошла миссис Харрис, рявкнула: «Нет дома!» — и швырнула трубку. Фред пытался найти Розмари через телефонистку, но всякий раз слащавый женский голосок сообщал ему, что «леди Розмари нет в городе». По снисходительным ноткам в этом голосе Фред в конце концов догадался, что его обладательница знает о нем все и что, как только он повесит трубку, захихикает и скажет подругам: «Угадайте, кто опять звонил леди Р.? Вот дуралей! Когда он поумнеет, интересно?» Фред всякий раз представлялся, но Розмари так и не перезвонила.

А если попросить передать, что он в Америку не едет? Перезвонит она тогда или нет? Не исключено, думает Фред. Возможно, этого-то она и дожидается. Или не дожидается. Фреду приходит в голову, что история их любви в чем-то повторяет историю отношений Англии с Америкой. Может быть, Розмари его и любит, но мыслит как колонизатор: готова ради него на все, но дать ему свободу — нет уж, увольте! И стоило ему потребовать свободы, как началась война.

Отчасти для того, чтобы не звонить больше Розмари и не оставлять эти жалкие послания, Фред только что отключил телефон. Деньги тоже поберечь не грех, тем более что домой он едет без гроша, наделав долгов по обе стороны океана.

Разбирая груду писем от родных и друзей, Фред большую часть отправляет в мусорную корзину. Находит открытку из Буффало, от Роберто Франка, с репродукцией картины Джошуа Рейнолдса из галереи Олбрайт-Нокс. «Купидон-факельщик», 1774 год, любимая эпоха Фреда, за что ее и выбрал Роберто. Фред рассматривает репродукцию пристальнее.

На портрете, судя по всему, один из тех сорванцов, что за небольшую плату водили путешественников по ночным лондонским улицам восемнадцатого века, освещая им путь. Этот Купидон — далеко не пухлый смеющийся голенький младенец, он худощав, одет в сильно потрепанный наряд того времени, и лет ему на вид девять-десять. Он хорош собой, чем-то напоминает Фреда в детстве, но с первого взгляда видно, что он дитя тьмы. За спиной у него черные крылышки, как у летучей мыши, а в руке — высокий тлеющий факел, явно фаллический символ; от факела в воздух поднимается язык пламени и грязно-серый дымок. Между тем Купидон смотрит не на факел, а куда-то влево, и лицо у него задумчивое, скорбное — похоже, раскаивается, что стольким людям принес несчастье. За спиной у него лондонская улица, вдали — нелепая парочка: высокий и тощий как жердь мужчина и безобразно толстая женщина.

Вот он, думает Фред, тот мрачный божок, что опалил и меня. Ожог все еще дымится. Я ранен дважды — опален любовью к двум прекрасным, жестоким, невыносимым женщинам, забыть которых невозможно. Безответно любить одну женщину — уже несчастье, а сразу двоих и вовсе нелепость. Да уж, Роберто нахохотался бы всласть!