Читать книгу "Двое - Татьяна Толстая"

— В вашем романе нашлось место не только лесным словам, но и неформальной лексике.

— Слава богу, это само по себе мало кого взволнует. Дискуссия о том, допустимо ли употребление матерных слов в печатном тексте, закончена. В моем тексте неформальных выражений штуки три. Думала довести число до четырех, но решила, что это перебор. Конечно, среди литераторов всегда найдется горстка невротиков, которым кажется, что неформальной лексики в тексте должно быть много, что это волнует, что это смело и остро. Это все равно, как если бы повар, полюбив приправы, готовил блюдо из одного лишь перца и лаврового листа. Я бы к такому в ресторан не ходила. Я знаю, что говорю: как-то раз в Америке я попала в гости к юристу, который мне за большие деньги делал грин-карту, так что я от него полностью зависела и уклониться не посмела. Позвал он меня на свой день рожденья — а почему позвал, потому что он, как водится, полагал, что я — дочь Льва Толстого, то есть родилась до 1910 года, ну, американцы не знают ни литературы, ни арифметики, — а на этом дне рожденья обед на 50 приглашенных готовили его крепостные — непальцы, грустные люди синего цвета, ростом с карандаш. Они тоже служили ему за грин-карту, он их заставлял работать санитарами в частном доме для престарелых, которым он тоже владел, — все это он рассказал мне с гордостью рабовладельца… И вот он велел им приготовить непальский обед. Приготовили. Состоял он, в основном, из белых резиновых кубиков без соли, плавающих в темно-оранжевом огненном соусе, сваренном из чистого перца. Еще там была куриная кожа в том же соусе. Бараньи ключицы в том же соусе. Лапки ящериц в нем же. Чьи-то глазки — в нем же. Это вроде концентрированной соляной кислоты. Съешь ложку этого варева — и можно изрыгать пламя, как в цирке. И вот тут и наступила «расплата за пьянство, разбой и разврат» — все 50 гостей с вытянутыми лицами держали перед собой пластиковые тарелки с напалмом и не могли проглотить ни ложки. А непальцы навалили себе горки вкуснятины, ели, щебетали по-своему и были абсолютно счастливы.

— Кстати, о еде. В вашем романе персонажи едят мышей, червырей, хлебеду, грибыши, пьют ржавь и даже в конце концов съедают птицу-древяницу…

— …зато птицу-блядуницу не едят: у нее мясо жилистое.

— Такое впечатление, что этот мир населен не столько людьми, сколько…

— …мутировавшими словами. А это ведь и есть главное последствие описанной в романе катастрофы. Мутация языка.

— В «Кыси» полно стихов — от Пушкина до Гребенщикова. Есть ли среди них придуманные вами?

— Нет, стихов придуманных нет. Там решительно все — цитаты. Вот вы узнали Пушкина, Гребенщикова, еще кого-то, но всех авторов вы вряд ли узнаете, да это и не нужно. Это мой личный круг чтения, частица его, смутный абрис души, вернее, одной из душ — ведь у человека не одна душа, а несколько: вот древние египтяне считали, что их две — «ба» и «ка». И любимые стихи проявляют, так сказать, очертания одной из этих душ. С чем бы сравнить? В финале уэллсовского романа человек-невидимка, голый, бежит по улице под осенним лондонским дождем. А за ним гонится толпа. И струи дождя, упав на его невидимую поверхность, проявляют его, обозначают, выдают его преследователям. И они набрасываются на этот водяной силуэт, забивая невидимку до смерти.

— Не об этой ли второй душе написан ваш роман?

— Вы имеете в виду, что надо было это написать на обложке?

— А что вы будете делать, если критики вас догонят и побьют?

— А я в землю закопаюсь. Я теперь знаю, как это делается.

2000 год

Мюмзики и Нострадамус

интервью газете «Московские новости»

— Что послужило сюжетной завязкой вашего романа? Чернобыльский взрыв?

— Только отчасти. Мне бы хотелось уйти от именно этой ассоциации. У всех свои взрывы, катаклизмы, войны, гибель привычных миров. А 1917 год? Ничего хуже этого в нашей истории не было. А что будет дальше — страшно загадывать. Вот многие боялись лета 1999 года — Нострадамус якобы предсказал конец света. Обошлось, все вздохнули: живем дальше, песни поем. Но если думать в этом ключе, то начинать волноваться надо именно сейчас. Ведь предсказание Нострадамуса фактически обещает, что до 2000 года мы как-нибудь доживем. А дальше расстилается непредсказанное время, без вех и ориентиров.

— И вы решили показать наше будущее?

— Нет. Наше вечное настоящее. Правда, когда пишешь антиутопию, она как-то неизбежно воспринимается как политическая сатира, а мне этого не хотелось. Мне хотелось про жизнь и про народ. Про загадочный русский народ. Это тайна почище пирамиды Хеопса, будь то мужик, будь то власть, без разницы.

— Например?

— Например, наш недавний ответ Нострадамусу. Был до прошлого лета такой поезд «Москва-Осташков», номер 666, ездили — и ничего. А тут конец света обещан — народ и потребовал у властей: раздавить гадину! Власти думают: ч-ч-черт, действительно… вот ведь, упустили… И пошли навстречу, и к моменту предполагаемого Апокалипсиса он уж бегал под номером 604, и Нечистый получил отпор… Много ли вы припомните случаев, чтобы власть отозвалась на вопль народный? На моей памяти был только еще один такой случай оперативного реагирования, это когда где-то в конце 70-х, кажется, была попытка измерять и обозначать атмосферное давление не в миллиметрах ртутного столба, а по-новому, по-научному, в гектопаскалях. Что началось!.. Врачи не справлялись с потоком гипертоников, газеты — с возмущенными письмами. Правительство перепуталось и вернуло столб на место. И правильно сделало, потому что никакой атмосферы, конечно, в природе нет и быть не может, а без столба нам нельзя. Пытаясь постичь эту душу, которая боится ИНН и верит МММ, можно наблюдать ее с некоей индифферентно-этнографической позиции, так сказать, изучать природу с балкона: «грачи прилетели»; а можно попытаться стать ею: втиснуться в ее, так сказать, шкуру и, отсекая, отмывая, оттирая от своего сознания «достижения культуры и цивилизации», пытаться погрузиться в «это».

«Если все живое лишь помарка

За короткий выморочный день,

На подвижной лестнице Ламарка

Я займу последнюю ступень…»

Любимые мои стихи и любимое на сегодня движение: вспять, на четвереньки, к истокам.

«Роговую мантию надену,

От горячей крови откажусь,

Обрасту присосками и в пену

Океана завитком вопьюсь».

И все, что в тебе есть иррационального, эгоистического, инфантильного, примитивно-жадного, животного, ты должен в себе раздуть, почувствовать. Это трудно. Мозги, конечно, набекрень и винтом. Зато вырастают фасеточные глаза, как у пчелы. Я уже привыкла. Утром встанешь, ложноножки с кровати спустишь, усиками-антеннами пошевелишь, сигарету в жвала — и за работу.

— Но при таком зрении политические переклички тем более неизбежны. Вот как, к примеру, рассуждает один из ваших героев: «Раньше, конешно, режим строгий был: чуть что, разговор короткий, сразу пырь и дух вон… А теперь нам другая линия дадена: с кривизной, али с загибом, потому как не убивать, а лечить надо».