Читать книгу "Дом моделей - Александр Кабаков"

С комплексами – оно конечно. Как-то интеллигентней. Тоньше.

Но посмотрел бы я на тебя, старик, тонкого, в салон-вагоне, полном нежити, с одним «макаровым» в кармане...

Когда грустная песня кончилась, грубый Вайнштейн скомандовал:

– Пгошу садиться.

Все сели, налили по маленькой, с удовольствием приняли и закусили. Дочка заботливо сделала папе бутерброд с красно-черной траурной икрой и недвусмысленно посмотрела на Володю через стол. Жирный Иванов понял это по-своему и, запросто сунув лапу дочке под кофточку, зашевелил пальцами. Дочка завела глаза под ресницы и поплыла. Щетинистый на диване подбивал всех заспивать «Пидманула-пидвела», одновременно обличая, как разложение формы, двенадцатитоновую систему Шенберга. Бородатый, вернувшийся из-под стола до срока и полностью реабилитированный, критику западного авангардизма и музыкального сумбура поддерживал, но вместо националистической шуточной предлагал грянуть «Чуют правду», для чего он только что закончил новый текст. Выпущенный же и восстановленный Николаев вооружился гитарой и был готов сопровождать друга современной аранжировкой. Кстати, он и переоделся. Курточка пузырем и штаны мешком, а галстучек заменил на кожаный... Петров с генералом-неглиже боролись руками, расчистив угол стола, при этом генерал жульничал, косо ставя локоть и загибая кисть, а Петров мухлевал, незаметно переключив под столом питание с двухсот двадцати на триста восемьдесят... Вайнштейн сажал фужер за фужером, не отставали от него папаня и тот, что сидел в каракулевой папахе и воротнике. Все трое уже сильно поддали, благодаря чему выяснилось, что друг друга они, конечно, уважают, а Вайнштейн, хоть и еврейчик, но человек исключительно хороший. Тот, что был в пенсне и макинтоше, смотрел на пьющих неодобрительно, но фужер с чистой водой при каждом тосте поднимал, иногда дополняя выступавшего хорошей французской поговоркой... Словом, ужин проходил тепло и дружески.

Как вдруг, ни с того ни с сего, скинув бурку на пол, поднялся во весь свой, очень небольшой, рост военный в орденах. Мелкое и сморщенное лицо его побледнело и разгладилось, глаза в пухлых веках налились не то кровью, не то армянским. Неверной правой рукой он тянул из ножен гигантскую шашку, одновременно шагая к верхнему концу стола, где продолжал пьянствовать беспечный грубиян Вайнштейн. Ножны путались в ногах маршала, мешая ему идти, но он не сдавался. Достигнув цели, вырвал-таки шашку, высоко занес ее над головой представителя иудина племени и, покручивая клинком, как в кавалерийской атаке, заверещал:

– Я тебя, морда жидовская, сейчас до конца обрежу! Ты у меня, пархатая сволочь, младенческой крови попьешь досыта! Гнида! Сионизма агент! Падлы кусок! Как ты мог бундовским своим сапогом нанести удар в спину пролетарской массе?! Бей жидов, товарищи!!!

И снова, в который раз, в Салоне началась свалка. Как же отвратительно повели себя пассажиры специального вагона! Мерзость, свинство и злоба полезли из всех щелей видавшего виды кузова, из-за полированных деревянных панелей, из бронзовых завитков и резных плафонов, из-под голубого китайского ковра, с салатовых узорчатых стен, со штор и занавесок... В лица плевались, в официальные лица, за волосы таскали, за седые, поредевшие, подкрашенные для соответствия должности, царапались непривычными когтями и щипались слабыми пальцами, кое-кто и челюстью рискнул производства 4-го главного – вцепился; исполнители попроще наработанным кулаком шуровали, единственная дама, презрев собственные интересы, белой финской обувью по гениталиям целилась, плосколицый портфелем орудовал, молодежный вожак гитару об щетинистого обломал, генерал сноровистый в рот товарищу Иванову пальцами залез и плохую улыбку устроил, от уха до уха, папаня апельсинами кидался, но никак попасть не мог, интеллигентная борода пользовалась вилкой и ножом, хотя нож, увы, держала в левой, а вилку в кулаке... И надо всем заходил в боевой разворот псевдолжерабочий Матвеев, делал мертвую из мертвых петлю и щедро расходовал боезапас фугасного дерьма.

Что интересно: оружием никто не воспользовался. Хотя ведь имелся у каждого положенный браунинг, у военных – и именные, серьезные. Но и в голову никому не пришло: одно дело – нормальная борьба мнений между единомышленниками, другое – наполеоновщина, вооруженная борьба за власть...

И пришло время действовать Владимиру Бойко.

Вырвал он из кармана оружие ближнего общевойскового боя, передернул ствол и пошел, пошел сажать одну в одну, уперев для верности правую руку в левую, а левую – локтем в стол.... Дергался и подпрыгивал «макарка», выдыхал маленький огонь, и плавно, медленно, сверкая при вращении, плыли над столом драгоценные подотчетные пули. И за каждой оставался в смрадном воздухе прочерченный командирским красным карандашом пунктир. И, попав в поганую цель, сияющее возмездие вспыхивало, как неудачно спускаемый аппарат в верхних слоях, и превращалось в красный небольшой крестик, поставленный на исторической фотографии тем же толстым карандашом «Деловой».

А очередной, давно уже лишенный души, лишался навеки и задержавшегося, по недосмотру, на земле тела, которое сначала становилось все более и более прозрачным, а потом и вовсе обращалось в ничто, в прах, в пуговицу какую-нибудь, в колпачок от авторучки, в медяк трехкопеечный...

По мере того как расходовалась неистощимая обойма, в акции установился определенный порядок. Застывшие там, где их застало начало отстрела, выползни адские постепенно стали перемещаться, по очереди занимая одно и то же место: прямо напротив Владимира, за противоположным концом стола. Стоило одному вернуться в невидимость, как другой уже спешил занять его место, становился в полный рост, анфас, кое-кто сам себе завязывал галстуком глаза... И смелая, настоящая десантная работа превратилась для Владимира в тир. И показалось ему, что не вагон это, а гараж какой-то или подвал, что ли, и где-то поблизости заработал мотор грузовика, и померещились ему на собственных плечах даже погоны другие... Ничего он, собственно, не понял, но тошно ему стало, муторно, бросил он на пол пистолет и плюнул следом черной густою слюной...

– Не могу, – сказал Володя. – Как бараны... Горите вы синим огнем – не могу.

В то же мгновение все недострелянные поблекли и распались так же, как и казненные. Только дымки поплыли к потолку в разных местах вагона... Один лишь бородач не сдался.

– Не верю! – грохнул он густым почвенным баритоном. – Не верю. Не желаю верить во всю эту мистику, во все эти интеллигентские столичные штучки. Насквозь прогнили, масоны, инородцы, кибернетики хреновы! Совесть растеряли, под джаз трясетесь... групповухи устраиваете, и ведь кого тянете в них? Бабу мою среднерусскую, мать-героиню батрацкую! И ее-то, светлокосую – в группу?! В биде ваши проклятые – синеокую?! Не дам! Лес спасу, реку спасу, болото спасу, гумно и околицу сохраню... А ты, малый, – дурак ты, Ваня, хоть и Владимир. Они ж обманули тебя, мудрецы московские. Верь мне, Вовка. Чему хорошему автор-то твой тебя научит? Ишь, на что замахнулся... Великий-то, он ведь нашего, русского корня был. Дворянская хоть, а все родная кость. Ну нафантазировал малость, ну черта немецкого подпустил... А они и рады! А они и давай изгиляться, подражать давай, демонов и покойников в словесность понатащили... Признаться-то, и оригинал был... того... преувеличен сильно... А присмотреться-то – фельетон злобный, больше ничего, да из житий понадергал. Зато модный, арку-то всю хулиганы исписали, вот тебе и рукописи негорючие. А где же боль истинная, страдание неутешное? Где народное слово крепкое? Где земля?! Продали землицу родную, вот вайнштейн с бронштейном в литературу и полез... Нет, ты мне скажи, где земля?! Я тебя спрашиваю, сержант! Автора твоего, эпигона бездарного, спрашиваю – где, мать вашу, земля?!