Читать книгу "Дом моделей - Александр Кабаков"

С дивана раздался бодрый голос – кажется, немолодого юноши в галстуке:

– Включая прицепку Салона к киевскому скорому!

– А вы, товарищ Николаев, – с усмешкой в голосе заметил Хозяин, – что-то очень беспокоитесь насчет прицепки. Надо будет поручить товарищу Петрову выяснить, нет ли у вас родственников в Киеве... Как, товарищ Петров, есть у товарища Николаева в Киеве родственники?

– Есть, товарищ Хозяин Салона, – сказал недавно расстрелянный Петров. – Двое: дядька, крупный огородник, после прихода наших сил бежавший в АлмаАту, и тетя. С последней Николаев поддерживает отношения. Так, тринадцать лет назад, в девять часов пятнадцать минут утра, она вошла в его квартиру со словами: «Здравствуйте, товарищ Николаев, я ваша тетя, я приехала из Киева и буду у вас жить...» Николаев этим словам должной оценки не дал и Салон о них в известность не поставил...

– Но это же была шутка! – закричал во мраке несчастный Николаев. – Это была шутка... И она мне не тетя, а товарищ по совместной подпольной работе в период уборочно-посевной кампании тридцатого года. И дядьки у меня никакого нет! А в Киеве я никогда не был, я из Николаева, о чем говорит и моя фамилия...

– С фамилией вашей, товарищ Николаев, тоже разберемся, дайте только срок, – по-прежнему с усмешкой сказал Хозяин. – Дайте только хороший срок...

Из темноты со всех сторон, а больше всего с дивана, от соседей Николаева, посыпались предложения:

– Сто восемьдесят один год строгого!.. С поражением в правах и обязанностях... И ссылкой на шестьсот шестьдесят шесть... По пятьдесят седьмой!.. В Туруханск! В Потьму! В Горький! В Горький его! Пусть ему Алексей Максимович мать покажет... Удивительно своевременное решение... Горький! Горький!! Горький!!!

В это мгновение вспыхнул свет, и Николаев, смущаясь, встал и поцеловался с соседом – бородатым господином, болевшим за православное крестьянство. После чего генерал-драчун, радостно скалясь, пинками загнал обоих под стол, и о них тотчас же все забыли.

– Все свободны, – сказал Хозяин, слегка хлопнув ладонью по краю стола, и встал. – Сейчас ровно двадцать три пятьдесят. До прицепки семь минут. Ответственность за прицепку возлагаю на старшего сержанта Бойко. Докладывать мне лично каждый час в любое время.

После чего он отодвинул золотистую штору с одного из окон и незаметно вышел, заложив, по обыкновению, руки за спину.

А на его месте возник, черт его знает откуда, некто совершенно новый, до этого Владимиром в салоне не виденный. Это был очень крупный, широкогрудый человек с толстыми усами, черными кудрявыми волосами шапкой, на которых ненадежно сидел кожаный картуз. Кожаным же было и вытертое до рыжины пальто. Щеки кожаного были плохо выбриты и отливали вороненой сталью. Плотно усевшись на хозяйском месте, он допил остывший чай из хозяйского стакана, докурил дымящуюся в пепельнице хозяйскую сигарету, сильно высморкался пальцами, вытерев усы после этого кожаным рукавом, а пальцы – скатертью, и дурным голосом, срываясь в фальцет, заорал:

– Если вы, вашу мать, думаете, что совещание уже закончено, так я вам говогю, что оно еще далеко не закончено! Суки! Говно! Или вы сейчас газбегетесь с этим блядским хохлом, или будете здесь сидеть, пока жопы не пгилипнут! Я отменяю пгицепку как уполномоченный по пгицепкам. За самовольную пгицепку – гасстгел! За опоздание к ужину – гасстгел! За теогию вегоятности – гасстгел!

Одновременно с этим он колотил обоими кулаками по столу, топал под столом тяжелыми сапогами и два раза, перебив себя, сильнейшим образом рыгнул. Закончив же речь, он снова высморкался и уткнулся в бумаги, положенные еще в начале вечера перед Хозяином. В салоне наступила абсолютная тишина, и в этой тишине все услышали, как длиннолицый Петров негромко, но внятно сказал:

– Снять жида со всех постов и исключить из всех рядов.

Кожаный исподлобья глянул на расстрелянного. Тот встал мгновенно, но заговорил, глядя на главу стола важно и независимо:

– Товарищ Вайнштейн! От имени группы товарищей вношу предложение: направить приветственную телеграмму товарищу Семенову.

Все захлопали что было сил, причем генерал, как обычно, пару раз хлопнул сидящих поблизости.

Лишь кожаный не хлопал, глядел хмуро, гладил кривыми толстыми пальцами усы... Когда уже бурные продолжительные аплодисменты перешли в овации, он встал, неожиданно для такого крупного мужика проворно пробежал вдоль стола и наотмашь двинул по затылку совершенно незаметному до этого дядьке в жеваном бумажном «пинжаке» и криво сидящем под грязным воротничком галстуке. Дядька этот впервые ожил только во время овации, он начал вопить: «Товарищу Семенову – слава! Салону – слава!! Вагону – слава!!! Прицепим Салон к скорому до прихода скорого!» Получивши по затылку, он клюнул в стоящую перед ним банку с икрой, сию же секунду вскочил и, вытирая из-под носа икру и кровь, отрапортовал:

– Товарищ уполномоченный по прицепке! Делегат мануфактуры имени трехсотлетия слияния умственного и физического трудов, ударник Матвеев! Окромя того, могу и на баяне...

Но кожаного музыка, видимо, не интересовала. Развернув пролетария за шиворот, он дал мощного пинка беспощадным сапогом в трудовую задницу. Ударник взлетел над столом и, гудя пламенным мотором, ушел на бреющем в коридор. Затихая, донеслась «Песня о Соколе».

– На этом считаю конггесс закгытым, – коротко объявил кожаный.

Все без возражений поднялись, вытянулись и, глядя прямо перед собой со строгим выражением, запели известную песню про Хасбулата. Многие, правда, после слов о бедной сакле сбивались и шевелили губами без звука, но это на общем впечатлении не сказывалось, поскольку в вагоне заработала внутренняя трансляция и поющим мощно вторил северный народный хор.

Вместе со всеми встал и пел Владимир.

Бедный! Бедный, но честный сержант! Многое, едва ли не все, пошатнулось в его мировоззрении за эти бескрайние семь минут. Уважаемые им, ответственные, руководящие товарищи, явившись в виде теней, неприемлемых для его лишенной никуда не годных суеверий души, смутили, конечно, эту правильную душу. Что осталось от ума десантника после стрельбы по каменной давалке, бандитскому подполковнику и подлецу-стиляге? После стрельбы, обратившей сволочей в мусор? Да уже ничего не осталось. А ведь потом чего только не насмотрелся... Что осталось от веры его в культуру, порядок и тактичность после казни товарища Петрова и ссылки невинного Николаева под стол? Рожки остались да ножки. Маленькие такие рожки, вроде козьих, да ножки со свиными раздвоенными копытцами... Все утратил Владимир Бойко.

Одно осталось при нем – как категория, существующая вне нравственной, духовной и интеллектуальной сфер: боевая подготовка, то есть физическая и огневая. А политическая напрочь улетучилась, будто и не был он в недавнее еще время ее отличником. И спроси у него сейчас, кто глава, например, государства Кот-д’Ивуар – он и то не ответит.

Если же что и сохранилось в пареньке душевного, то лишь природой заложенное отвращение к безнаказанному и ничем не оправданному разрушительству. По-английски это даже лучше как-то звучит: destroy. Вот «дестрой»-то этот самый Володя всю жизнь и не переносит! Хоть в виде хулиганства, хоть тунеядства, хоть стрельбы из-за угла... Если же кто напомнит насчет восточного прошлого, так это еще не факт. Это вам кажется, что если кто там побывал, так уж непременно отпетый. А он, может, искренне верил, что в порядке помощи? А?.. Это тем было хорошо: им длинноволосые и высоколобые со всех сторон объясняли насчет Джонсона – убийцы детей. И потом, бородатые, с ленточками вокруг лба, они ехали на колясках, чтобы бросить медаль... А Володе-то Бойко кто объяснил? И остался он с верой в хорошую свою войну против всемирного «дестроя», вооруженного винтовками М-16. И не приобрел отнимающих веру и силу комплексов.