Читать книгу "Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев"

а в гробу.

Обычно снимки делал кто-нибудь из родственников или знакомых, но Закутаров несколько раз сам вызвался помочь — поначалу ему были интересны и местный быт, и местные обряды. Его фото были, конечно, намного лучше любительских, и его стали приглашать — и в Кривичах, и в другие деревни. И пошло-поехало. Через два года без него уж и не хоронили, иногда приезжали даже из самых дальних углов района: «Ты уж, мой Олежек, уважь, приезжай завтра, а то не как у людей получится», — и он, по возможности, никому не отказывал.

Обряд довольно однообразен, и в какой-то момент Закутаров понял, что хватит: обычай изучен достаточно хорошо, и дальше уже неинтересно… Различия, конечно, были, но, зная, кто умер, всегда можно было предположить, как будут организованы похороны, кто будет присутствовать и кто встанет фотографироваться, — в зависимости от возраста и социального положения покойника и его родственников все различия укладывались в четыре-пять вариантов. Всегда можно было предположить и как люди будут вести себя на поминках: кто-то будет сидеть, отрешенно и горестно глядя перед собой, кто-то, поднявшись с рюмкой в руке, начнет длинную речь, а кто-то просто упьется вусмерть. Впрочем, на поминки Закутаров никогда не оставался, и его, робко пригласив, никогда не неволили, знали, что не пьет человек, а так сидеть за столом — только место просиживать.

В конце концов Закутаров вообще решил уступить похоронный бизнес кому-нибудь из фотоартельских коллег-конкурентов — знал, что желающие найдутся, все-таки заработок. (Сам он никогда не называл цену за эти свои снимки и с благодарностью брал, сколько давали, даже нищенские копейки; если бы он совсем не брал, люди могли обидеться: «Или, мой Олежек, мы хуже других?» Впрочем, все «похоронные деньги» он всегда отдавал бомжам на северопрыжском вокзале — пусть погудят «на помин души».)

Но отказаться, отвернуться, закрыться он мог только от того, что еще не было отснято: мог сказать, что больше похороны не снимает, и отправить заказчика к кому-нибудь из коллег. Это его право. Пока ты не посмотрел на объект сквозь рамку видоискателя, он как бы и не существует для тебя, — у тебя нет перед ним обязательств, и о нем можно не думать. Но полсотни-то уже отснятых похоронных пленок остаются с тобой, и освободиться от них ты не можешь: десятки покойников разных возрастов и обличий, сотни живых лиц — печальных, равнодушных, ослепших от горя, рабски покорных, самодовольно надутых, мужчин, женщин, детей, стариков и старух — иногда казалось, что вся Россия сгрудилась у гроба (даже собаки и кошки на периферии кадра, даже морды домашней скотины, выглядывающие из темных недр хлева), — и все они теперь принадлежат тебе: щелкнув затвором своего «Никона», ты изъял их из реальности и переместил в свой художественный мир, и теперь должен о них позаботиться. Навеки упокоить усопших. Дать новую жизнь живым, которые смотрят на тебя из небытия и ждут своей участи.

Он знал, что надо делать. Лучшими были такие снимки, на которых группа провожающих оказывалась связана напряжением единого психологического сюжета, этакие жанровые сцены с выраженными характерами и угадывавшимися семейными взаимоотношениями, — такие фото можно и нужно увеличить до максимального выставочного размера. Десять — пятнадцать таких листов с честью займут целую стену любой фотовыставки (а один, самый выразительный снимок так и вообще надо сделать метр на два и поместить в центр). Остальные тридцать или сорок снимков можно сильно не увеличивать (достаточно, скажем, 9x12, как и хранятся они в сельских семьях) и дать все тут же, на той же стене вразброс между большими листами…

Почти двадцать лет назад в последние два или три месяца своего пребывания в ссылке он, по вечерам с лупой склонившись над контролька-ми, работал над этой будущей экспозицией. Он и уезжать-то не хотел, пока «Русская пиета» (так он сразу назвал свой проект) не вполне готова, — может, еще что доснять надо будет. Но вот сорвался, в очередной раз «выпрыгнул из биографии», — показалось в тот момент, что он услышал шум истории и что политическая гармония важнее искусства… В Москве же закрутился, увлекли его другие проекты, а когда теперь вот почувствовал, что снова пришло время, и взял в руки «похоронный» архив, оказалось, что это незнакомый ему, чужой, холодный материал. Ощущение причастности ушло… Жалко ли? Да что ж, жалей не жалей… Тем более, что архив этот он, кажется, забыл убрать из маленького сейфика в мастерской, и теперь он, видимо, погиб…

11

Двадцать один год назад, на третий или четвертый день пребывания Закутарова в камере Лефортовской тюрьмы с ним случилось настоящее чудо, о котором он потом никогда и никому не рассказывал. Во сне он увидел… нет, не увидел… во сне его озарил никогда не виданный ни до, ни после этого ослепительный свет. Все пространство сна, все сознание спящего было освещено, озарено, залито непонятно откуда исходящим ослепительно ярким, ровным, радостным, божественно прекрасным светом. Ни событий в сновидении, ни предметов — только сияние света. Проснувшись и все еще ощущая этот свет (теперь — где? в глубинах подсознания? в душе?), он понял, что произошло чудо: здесь, в камере, где из-под потолка всю ночь тускло светила лампочка, забранная пыльной решеткой (чтобы надзиратели всегда могли увидеть, что делают заключенные), и на своих шконках, положив на лицо полотенца (запрещено укрываться одеялом с головой), спали еще два сокамерника (контрабандист и валютчик), его, Закутарова, навестил Господь. Сиянием своим навестил. Светом. И свет этот, должно быть, сродни евангельскому Свету Преображения, какой когда-то на Фаворе ослепил учеников Христа.

Это чувство откровения продержалось тогда ровно до завтрака… За завтраком (пшенка, кусочек сыра, мрачные физиономии сокамерников, крик вороньей стаи за слепым матовым окном) Закутаров подумал, что свет, увиденный во сне, пожалуй, интересен с психо-физиологической точки зрения. Кажется, что-то подобное — ощущение света и беспричинного счастья — испытывают эпилептики перед припадком. Такое, видимо, происходит при максимальном напряжении всей эмоциональной системы человека. Так возникают религиозные верования… Переведя чудесное видение света из подсознания в сознание, он перестал думать о нем… И больше никогда не вспоминал.

Эпилог

«Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов.

Но никакого Александра Ивановича не было.

В.Набоков. «Защита Лужина»

Мимы очередной раз отыграли в теннис, фильм закончился, на экране возникла заставка — постоянно перемещающийся, меняющийся безвыходный лабиринт. Бутылка была пуста: вылив в стакан последний глоток, Закутаров чуть подержал ее кверху донышком, — чтобы