Читать книгу "Негатив. Портрет художника в траурной рамке - Лев Михайлович Тимофеев"

Лев Тимофеев Негатив. Портрет художника в траурной рамке

роман

Поэзия выше нравственности — или по крайней мере совсем иное дело. Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона.

А.С.Пушкин — П.А.Вяземскому

Хотя в романе упоминаются имена некоторых известных современников, — например, хозяина нью-йоркского ресторана «Русский самовар» Романа Каплана или великого чешского фотографа Иржи Саудека и ряд других уважаемых имен, — автор ответственно заявляет, что все действующие лица романа вымышленные. Включая Президента России.

Пролог

Дождливой ночью с двадцатого на двадцать первое мая у Олега Закутарова сгорело фотоателье. Под утро, часа в четыре, на дачу, где с похмелья он крепко спал, держа руку на груди приблудной подруги, дозвонился сосед и прокричал, что ателье горит давно и что работают пять пожарных расчетов. «Пять — это радует», — машинально пошутил Закутаров. «Я всю ночь дозваниваюсь!» — со слезами в голосе кричал сосед. Он жил этажом ниже, и его квартиру, видимо, сильно залило…

Если горело всю ночь и свое отработали пять пожарных расчетов, то торопиться особенно было некуда. Но Закутаров все-таки решил, что надо ехать сейчас. Он поднял подругу — поднял, но не разбудил: накинул на нее одежонки, сонную, подхватил за талию, довел до машины, и она, вряд ли соображая, что происходит, тут же свалилась и уснула на заднем сиденье. Подруга была славная, соблазнительно губастенькая молоденькая русоволосая журналисточка. Вчера он снял ее после «Свободного слова» на НТВ, где все мололи вздор о ближайших выборах… Они ушли вместе и в конце концов оказались у него на даче в Раздорах, довольно быстро, меньше чем за полчаса, прикончили бутылку коньяку, после чего подруга решительно отправилась в ванную, вернулась оттуда в его махровом халате, отважно села к нему на колени и потребовала, чтобы они легли тут же на широком диване. И когда они действительно легли, взяла его руку, положила себе на грудь — и в ту же секунду словно потеряла сознание, отрубилась, уснула. Ей, видимо, хотелось быть взрослой и самостоятельной, но была она совсем юной и глупой. Иначе чего бы так напиваться с малознакомым мужиком? И вчера вечером, и сейчас он по-отцовски жалел ее…

Погрузив подругу в машину, он вернулся в дом, поднял ее мешкообразную сумку, небрежно брошенную в прихожей на полу, и снял с вешалки большой овчинный тулуп, всю зиму провисевший здесь больше для стиля, чем для какой-либо практической надобности, — но вот в мае оказался кстати…

Хоть и под дождем, но по пустынным дорогам и улицам доехать в половине пятого от Раздор до Маросейки заняло бы минут тридцать, но сразу за кольцевой у пикета Закутарова остановил гаишник. Взяв водительские документы, он даже не взглянул на них и молча направился в будку. В кармане у Закутарова была всего тысяча рублей, и гаишник сел писать протокол, демонстративно отказываясь брать деньги: он давал понять, что штука за езду в нетрезвом виде со скоростью сто восемьдесят километров — это не разговор. С полчаса, не меньше, прошло в объяснениях и уговорах, и Закутаров уже подумывал позвонить кому-нибудь, чтобы привезли денег и выкупили его (позвонил бы он, конечно же, Карине, и она, матеря его за вечную бесцеремонность и эгоизм, все-таки приехала бы и привезла — сколько там нужно, баксов двести ли, триста). Но в какой-то момент медлительный гаишник вдруг сдался и, открыв ящик стола, смахнул туда злосчастную тысячу. «А грузом не поделишься?» — спросил он вполне дружелюбно, возвращая документы. «Какой груз?» — не понял Закутаров. «Да вон, на заднем сиденье.» «Ты, мент, знай свою службу», — рассердился вдруг Закутаров. И сам удивился: с чего бы это его задело? Обычно на дурацкие шуточки он не реагировал…

Вообще его реакции в последний час были странны: ателье горит, а он думает о вчерашней мерзкой тусовке на телевидении, о подруге, спокойно препирается с гаишником; а то вдруг, отъехав от пикета, вспомнил, что при нем нет камеры, а надо бы снимать вот этот дождь на пустых московских улицах ранним майским утром. Может, нужно как-нибудь специально выехать из дома в половине пятого. Как-нибудь… Это было какое-то отупение — ясное и светлое: все видишь, все понимаешь, но ничего не чувствуешь — защитная реакция, много раз уже спасавшая его в критические моменты, когда, казалось, он должен взорваться от эмоционального перенапряжения. В таком состоянии он доехал до места и, бросив машину со спящей подругой за углом, подошел к дому, возле которого все еще суетились пожарники. И только когда он с трудом протиснулся между стеной и стоявшей вплотную к двери пожарной машиной и вошел в подъезд, и сразу же, уже на первом этаже ощутил сильный запах гари, у него остро, не вздохнуть, заболела грудь и ноги сделались ватными.

Лифт не работал. Мимо каких-то полуодетых людей на площадках (все они возбужденно разговаривали и жестикулировали, но увидев его, замолкали и молча провожали взглядом), мимо пожарных, скатывавших уже опавший без воды рукав, он с трудом дотащился до последнего, шестого этажа.

Ателье выгорело полностью. Стоя в пустом дверном проеме (дверь была снята с петель и стояла рядом), он увидел совершенно чужой, незнакомый, огромный черный вонючий сарай с закопченными остатками стекол в сломанных оконных рамах, с проломанной в потолке дырой, из которой с чердака свисали какие-то провода и балки. Пожарище почему-то остро воняло мочой, словно пять пожарных расчетов всю ночь мочились на пламя. Или так вонял развороченный стояк уборной. Вообще все помещение сделалось похоже на мерзко развороченную уборную, на черную дымящуюся и смердящую помойку. Огонь уничтожил все, остались лишь обгоревший до черноты дубовый стол и шесть обуглившихся стульев вокруг него. Чуть поодаль торчали голые пружинные ребра любимой тахты. Проволочный остов сгоревшего старинного абажура качался под потолком рядом с проломом на чердак…

Смотреть, что там в соседнем помещении осталось от лаборатории, Закутаров не пошел. Он стоял в дверях и вообще не мог сделать хотя бы шаг вперед. Весь пол перед ним был засыпан мелко битым стеклом и обгоревшими обрывками его собственных работ и всегда висевших по стенам таких разных, но одинаково любимых им Картье-Брессона, Хельмута Ньютона, Саудека. Хороший кусок жизни превратился в слой инфернального мусора на полу — залитого водой и затоптанного сапогами.