Читать книгу "Мария-Антуанетта. С трона на эшафот - Наталья Павлищева"

Битюги тащили телегу намеренно очень медленно, все желающие должны увидеть унижение бывшей королевы. Но унижения категорически не получалось, сидевшая на доске в телеге женщина была одета в простую одежду, острижена и связана, но вовсе не унижена. Мария-Антуанетта вообще не смотрела в толпу, она внутренне готовилась к переходу в мир иной и твердо знала, в чем виновата пред Господом, а в чем нет. Только Ему собиралась бывшая королева давать отчет в деяниях. Хотя сама Мария-Антуанетта себя бывшей не считала, королев не бывает бывших, они либо королевы, либо нет.

Наконец колымага дотащилась до битком набитой площади Революции (почему-то вспомнилось, что раньше она называлась площадью Согласия). Мария-Антуанетта не воспользовалась помощью палача, чтобы выйти из телеги и подняться на эшафот. Но уже там нечаянно наступила Сансону на ногу. Сработала привычка:

– Извините, мсье, я не нарочно.

На площади было так тихо, что крики игравших на соседних улицах детей казались слишком громкими.

Аббат Жерар все же чувствовал себя обязанным напутствовать приговоренную:

– Наступил момент, мадам, когда вам надо набраться мужества.

– Оно меня не оставит.

Она не смотрела на гильотину, подле которой стояла, не видела того страшного, чуть отливающего синевой лезвия ножа, предназначенного лишить ее, а потом и многих других жизни, не видела притихшей толпы у эшафота, Мария-Антуанетта пыталась где-то там вдали разглядеть своих крошек, остававшихся сиротами… Это самое важное в ее жизни, в ее уже бывшей жизни…

А дальше все очень быстро – резкий наклон под гильотину на доску, свист падающего тяжелого лезвия и поднятая Сансоном голова для демонстрации присутствующим: Марии-Антуанетты больше нет!

Мгновение было тихо, потом толпа взвыла от возбуждения. Нет, люди не смеялись, не плакали, не поздравляли друг друга с победой или казнью королевы, они просто кричали. Человеческим голосам вторил немолчный ор тысяч взметнувшихся в небо ворон.

Но долго на площади никто не оставался, ни к чему. Казни стали привычным делом, в этот раз ничего интересного не наблюдалось, королева не плакала, не молила о спасении, снисхождении, она словно и не видела всех, кто явился полюбоваться на ее гибель. Что же тут интересного?

Может, в следующий раз произойдет что-то заслуживающее внимания?

Парижане были правы, эта казнь оказалась не последней. Через два месяца за королевой последовала бывшая любовница Людовика XV мадам Дюбарри. Правда, народа на площади оказалось немного, прошел слух, что казнь фаворитки короля перенесли на завтра, но те, кто остался, поневоле вспомнили королеву Марию-Антуанетту, взошедшую на эшафот с достоинством. Мадам Дюбарри, напротив, извивалась и умоляла дать еще мгновение… Перед этим бывшая фаворитка выдала своим тюремщикам все места, где были закопаны сохранившиеся у нее сокровища, надеялась на прощение. Тюремщики все досконально записали и… отправили бывшую красавицу на эшафот, кому она теперь нужна? Не помогли ни истерика, ни мольбы, ни попытки очаровать…

Но не одна Дюбарри поплатилась головой, казнили многих, очень многих. В том числе и тех, кто обрек на смерть саму Марию-Антуанетту. Дантон, Робеспьер, Фукье, требовавший голову королевы Эбер… их головы потребовали следующие…

Сын Марии-Антуанетты Луи Шарль ненадолго пережил мать, через два года он умер от туберкулеза. Наверное, сказались и переживания, и чувство вины перед матерью и теткой. Мария-Терезия осталась жива и ее даже освободили в обмен на пленных республиканцев, но судьба дочери Марии-Антуанетты сложилась несчастливо, не радовал брак, не было детей.

Мария-Антуанетта была родственницей многих правящих монархов в Европе, но ни один не заступился за королеву, не потребовал ее освобождения, не укорил французов за совершенное. Тоже считали виновной? Но в чем? В том, что ежедневно делали и сами?

Несомненно, Мария-Антуанетта оказалась просто удобным козлом отпущения для Французской революции. Иностранка, не желающая опускаться до нужд народа, своенравная и заносчивая. Ах, не желает?! Ату ее! Казнить!

А она, избалованная жизнью и восхищением, вознесенная судьбой на вершину власти, а потом низвергнутая вниз в самый ад ненависти, привыкшая к галантному обхождению и блеску двора, но оказавшаяся в страшной тюрьме Консьержери, в последние дни и минуты своей жизни показала свое истинное лицо. Не то, которое запечатлено на многочисленных картинах, которым любовались придворные и супруг, а настоящее, лицо женщины, достойной называться дочерью великой Марии-Терезии. И перед ее взором содрогнулись даже те, кто отправил ее на эшафот.

Марию-Антуанетту Австрийскую, королеву Франции, казнили по приговору суда присяжных 16 октября 1793 года.

Сбылось давнее предсказание астролога…

За что? За то, что была королевой…

Была ли она легкомысленна? Безусловно.

Была ли транжирой? Конечно.

Была любительницей нарядов, украшений, балов, приемов? Несомненно.

Имела ли любовника? Наверное.

Но не более чем другие.

Ей приписывали легендарную фразу про пирожные, которые нужно есть народу, если у него нет хлеба.

Но это не ее слова! Эта фраза появилась в книге Бомарше тогда, когда совсем юная Антуан еще ходила с проволочками на зубах, выравнивая их, чтобы предстать в Версале во всей красе. Но когда стали массово появляться пасквили, фразу припомнили и приписали королеве, кстати, много занимавшейся благотворительностью и часто помогавшей различным социальным домам Парижа.

Столько гадости не вылили ни на кого, но парижане почему-то не задумывались над тем, что чаще всего содержание пасквилей расходится даже со здравым смыслом. Кажется, королева была виновата во всем, вплоть до снега, дождя, града и плохих надоев, а также в землетрясениях, наводнениях и болезни зубов где-нибудь в Америке. Но главной виной Марии-Антуанетты, по мнению авторов пасквилей, было, несомненно, то, что она «австриячка»! Причем этот недостаток исправить просто невозможно, потому и приговорили к смертной казни.

Можно ли осуждать за легкомыслие ту девочку, что приехала в блестящий Версаль покорять его и сразу стала первой дамой королевства?

Можно ли ставить в вину красивой женщине ее любовь к нарядам и бриллиантам, если ее окружала роскошь?

Можно ли корить за обустройство Трианона, если это была единственная возможность спрятаться от любопытных взглядов, возможность побыть в узком кругу единомышленников в противовес блестящему Версалю, где каждый шаг, каждый вздох на виду?

Можно ли наконец упрекать в связи с Акселем Ферзеном (если таковая была) ту, которая столько лет даже просто нормальной мужской ласки не ведала, женщину, в спальню которой супруг сначала много лет не приходил вообще, а потом посещал по расписанию исключительно для зачатия детей?

Мне кажется, мы не вправе упрекать ее ни в чем.