Читать книгу "Музеи смерти. Парижские и московские кладбища - Ольга Матич"

Интересно, что в той же могиле на участке Иностранного легиона захоронен друг Оболенских Зиновий Пешков (с. 1966), французский дипломат и генерал, к тому же старший брат Якова Свердлова, одного из руководителей большевистской революции, санкционировавшего, среди прочего, убийство Николая II и его семьи. Пешковым Зиновий стал потому, что его «усыновил» Горький, а Зиновием – после того как он крестился (крестным тоже был Горький). Видимо, роман с Саломеей Андрониковой – «Соломинкой» Мандельштама – в 1920 году побудил Зиновия вывезти ее за границу[482]. В соборе Александра Невского его отпевал Оболенский, ставший священником и настоятелем храма. Как пишет Носик о Пешкове, «кем он только не бывал на своем веку каких высоких званий и орденов (французских. – О. М.) у него только не было!»[483]

* * *

Словно энциклопедия эмигрантской жизни, кладбище Сент-Женевьев-де Буа хранит память о людях, десятилетиями живших, по расхожему определению, в «изгнании». В 1927 году Нина Берберова по-другому определила их изначальную миссию за границей: «мы не в изгнании – мы в послании»[484]. Спустя тридцать лет литературовед Глеб Струве, сын Петра Струве, назвал свою книгу об эмигрантской литературе «Русская литература в изгнании» (1956) – к тому времени идея «послания» потеряла свое значение. Что касается «изгнания», лет тридцать спустя это можно было сказать о таких видных представителях советской культуры, как Галич, Некрасов, Тарковский, которые, скорее всего, и ощущали себя изгнанниками.

Вместо характерного для энциклопедии алфавитного списка известных людей, погребенных на кладбище (как у Грезина), или путеводителя по нему (по примеру Носика) я попыталась создать нарратив, в котором художественные и типологические стороны некоторых надгробных памятников играют не меньшую роль, чем достижения лежащих под ними. Как и у Носика, в моем нарративе присутствуют и история, и политика (последняя связана отчасти с Думой, Гражданской и Второй мировой войнами). Что касается надгробных жанров, я уделила больше всего внимания белой часовенной стеле в стиле модерн, так как она наиболее характерна для Сент-Женевьев-де-Буа и, вполне возможно, впервые появилась именно здесь. К сожалению, о ней почти ничего не написано, как и об эффигии на могиле Газданова.

Ставшие своего рода символом утерянной родины, варианты часовенного надгробия распространились и на другие эмигрантские кладбища. По инициативе и при финансовой поддержке Екатерины Фишер на русском кладбище Кокад, например, в 1967 году возникла часовня-усыпальница в память русских воинов (ил. 22), под которой сама она и похоронена[485]. Русское кладбище в Ницце на холме Кокад над Средиземным морем было основано еще при Александре II, в 1867 году, с названием Николаевское. На Лазурном Берегу жило немало русских аристократов, включая Романовых, многие из них лежат на Кокад[486].

Ил. 22. Кладбище Кокад. Часовня-усыпальница в память белых воинов

* * *

Русские из Советского Союза начали посещать Сент-Женевьев-де-Буа во второй половине 1960‐х. Роберт Рождественский, побывавший в Париже в 1968 году, написал стихотворение «Кладбище под Парижем», которое в 1990‐х годах стал исполнять певец Александр Малинин:

Я прикасаюсь ладонью к истории. Я прохожу по Гражданской войне… Как же хотелось им в Первопрестольную Въехать однажды на белом коне!.. Не было славы. Не стало и Родины. Сердца не стало. А память – была… Ваши сиятельства, их благородия — Вместе на Сент-Женевьев-де-Буа. Плотно лежат они, вдоволь познавши Муки свои и дороги свои. Всё-таки – русские. Вроде бы – наши. Только не наши скорей, а ничьи…

(1970‐е)

С одной стороны, сентиментально и пафосно, с другой – иронично. Многие представители советской интеллигенции в семидесятые годы с долей иронии относились к старой эмиграции. Жившие по двум сторонам географических и политических барьеров, они действительно сильно различались. Впрочем, ирония была характерной для позднесоветской более элитарной интеллигенции.

Вернемся напоследок к тому, какие чувства испытал на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа Андрей Битов (с. 228). В отличие от Рождественского, он описывает старую эмиграцию без всякой иронии, напротив, с сочувствием, а в еще большей мере с недоумением: как Россия могла извергнуть этих людей в никуда?! «И тогда у меня вырвалось слово, что эмиграция – это оскорбление. Это общее, российское оскорбление, нанесенное каким-то образом самим себе. Оскорбление из тех, которые нельзя просто так пережить, из‐за которых надо стреляться. Нужна дуэль. Но с кем и кому стреляться?! Когда страна исторгает из себя такой потенциал, она оскорбляет себя. Парижское кладбище эмиграции, Сент-Женевьев-де-Буа, – памятник этому. Огромный коллективный памятник самооскорблению России»[487]. Эти мысли возникли у Битова на Сент-Женевьев-де-Буа, куда он пришел (приехал) чтобы присутствовать на церемонии установки памятника на могиле Газданова и участвовать в коллективном восстановлении его памяти.