Читать книгу "Морфология волшебной сказки. Исторические корни волшебной сказки - Владимир Пропп"

Этот мотив специально исследовался Баумгартнером, но автор вынужден прийти к заключению, что «сущность и корни его недостаточно ясны»[148]. Однако если всмотреться в то, что происходит в сказке, то мы имеем следующее: мы имеем совершение сделки при рождении ребенка, в силу которой ребенок поступает в распоряжение таинственного лесного или водяного существа. Рассмотрим эту сделку несколько ближе. Она обставлена глубочайшей тайной. Вещи не называются их именами. Ребенок при этом никогда не назван. «То, чего дома не знаешь» – иносказательное выражение. Эта иносказательность в системе засекреченной организации, обставленной целым рядом строжайших табу, – весьма вероятный исторический факт. Второе обстоятельство – водяной или лесной характер одной из договаривающихся сторон. Этот характер таинственного старика сейчас еще не может быть освещен – он станет яснее, когда мы увидим, куда мальчик в этих случаях попадает. Наконец, третья и для нас самая важная сторона сделки – это сроки ее. После сделки мальчик до известного возраста все же остается при отце и только после наступления «срока» уходит. Что это за срок? Какая выгода старику требовать себе мальчика и почему он не берет его себе сразу? Все становится ясным, если предположить, что «срок» есть срок наступления зрелости. «Родится у тебя сын, только с одним условием, если ты мне его отдашь, когда ему будет 17 лет» (Сад. 99). Сказочник иногда сам недоумевает, откуда такая отсрочка, и понимает ее по-своему: «Дай мне сына ростить до 12 лет: я хоть полюбуюсь на него» (Сад. 11), т. е. сказочник видит в этой не понимаемой им отсрочке некоторое снисхождение. Сын уходит с такими, например, словами: «„Прощай, папа! Куда ты меня обещал, туда и посылай! Благословляйте, пришло время!“ Отец и мать плакали и не отпускали. Но все-таки отпустили, и он ушел» (З. В. 118). «„Тятинька, теперь прошшай, я не ваш!“ – „Куды жо ты сын теперь отправишша?“ Сказал сын: „Я теперь к чуду лесному отправляюсь на пожрание“» (З. П. 24).

Иногда отправляемый уходит к своему крестному. Это – очень интересная деформация, исторически вполне оправданная, так как обряд крещения и обряд посвящения стоят в исторической связи. Крестный заменил учителя и руководителя более древних времен. «И наказал послать к нему крестницу, когда она подрастет» (См. 73). Крестный в этих случаях иногда пытается съесть крестницу.

К запродаже очень близка продажа – вернее, отдача сына какому-нибудь таинственному или неожиданно появившемуся колдуну, ремесленнику, черту и др. С характером этого учителя мы еще познакомимся ниже. У женщины сын дурачок. Приходит старик. «„Ну, аддай, – говорит, – ты мне ево, я его абуцу“. Ну, она и отдала» (См. 221). «„Отдай его мне, – говорит встречный, – я его в три года выучу всем хитростям“» (Аф. 249). К этим таинственным учителям относится и Ох, который является (иногда из могилы), стоит только сказать «ох!». Кречмер видит в нем посланца или воплощение смерти, что вполне согласуется с затронутым здесь кругом явлений[149]. «„Куда пошел, старик? Куда сына повел?“ – „В лес, оставить: ись нечево стало“. – „Отдай мне сына-та, три года учить ево буду“» (З. В. 30). Итак, ушедши из дома, герой часто попадает в «учение». Посмотрим, что это за учение.

16. Била-била. Что же происходило с мальчиками, попавшими в лесу к страшному духу, который должен был их съесть? В центре обряда посвящения повсеместно, как указано, стояло обрезание. Но обрезание – только небольшая часть тех действий, которые производятся над мальчиками. Здесь, в лесу, они подвергаются страшнейшим пыткам и истязаниям. Многие путешественники с ужасом описывают те вопли, которые раздаются в этой избушке[150]. Что детей подвергают действию огня, мы увидим ниже. Другим способом истязания было сдирание кожи, нанесение глубоких ран с целью вызвать рубцы. И Шурц, и Вебстер говорят о рассечении спины от шеи вниз. «Видимым символом такого посвящения является рассечение кожи спины от шеи вниз»[151]. Иногда под кожу спины и груди пропускались ремни, за которые мальчиков подвешивали[152]. Особой жестокостью отличались эти обряды в Южной Америке. Здесь мальчикам в рану втирали перец, как это известно и в нашей сказке[153]. Эти действия сопровождались побоями. В сказке точно так же именно в избушке и именно лесным духом истязаются герои. Яга «схватила толкач, начала бить Усынюшку; била, била, под лавку забила, со спины ремень вырезала, поела все дочиста и уехала» (Аф. 141). «Вдруг едет старый дед в ступе, толкачом подпирается… За него берется, крючком да в ступу – толк-толк! Снял у него со спины полосу до самых плечей, взял половою натер да под пол бросил…» (Аф. 139).

На вопрос о смысле этих жестокостей исследователи отвечают, что эти действия должны были приучить к абсолютному послушанию старшим, что здесь получали закалку будущие воины и т. д. Сами туземцы объясняют их иногда желанием уменьшить население, так как в результате этих «посвящений» известный процент детей погибал. Все эти объяснения кажутся мало убедительными. По-видимому, эти жестокости должны были, так сказать, «отшибить ум». Продолжаясь очень долго (иногда неделями), сопровождаясь голодом, жаждой, темнотой, ужасом, они должны были вызвать то состояние, которое посвящаемый считал смертью. Они вызывали временное сумасшествие (чему способствовало принятие различных ядовитых напитков), так что посвящаемый забывал все на свете. У него отшибало память настолько, что после своего возвращения он забывал свое имя, не узнавал родителей и т. д. и, может быть, вполне верил, когда ему говорили, что он умер и вернулся новым, другим человеком.

Явление временной смерти и временного безумия подробнее займет нас несколько ниже, формы его очень разнообразны. Приведем еще одну любопытную деталь. «Сам-с-нокоть взял Усыню богатыря, принял ево трепать; до того его ухайкал, и под лавку запехнул, а писчу у них нагадил, только вроде ополоски оставил» (З. П. 22). Шурц и другие авторы говорят о том, что в мальчиках возбуждали отвращение. Они должны были пить мочу своего учителя и пр.[154] Их сажали в яму с навозом и водой, обсыпали их испражнениями животных[155]. Не вдаваясь в частности, Шурц говорит, что «наряду с перенесением боли часто требовалось преодоление отвращения». Момент «под лавку забила» может соответствовать потере сознания, провалу в темноту, ощущению смерти и темноты.