Читать книгу "Дети Лавкрафта - Эллен Датлоу"

Ну, ладно…

Не так уж много времени заняло у меня опять вспороть рыбье брюхо. Раз-другой я порезался, но даже не заметил этого, пока «Скорая» не прибыла. С того дня на левой ладони у меня шрам. Сувенирчик, а?

Она была еще жива, та женщина, кого внутрь рыбины зашили. Едва-едва лишь, но, что сказать, вы ж читали протокол. Наверное, вы и книгу читали, что этот гаденыш из Нью-Йорка накропал про все про это. Словом, знаете, как оно было. Мы там стоим, а Одри все причитает да причитает: «О, Боже, о, милостивый Боже, о, Боже…» – а за нашими спинами Бабино молится, блин, четки перебирает, чего-то католического бессмысленно лепечет. Та женщина в акуле, она совсем голая была, на вид ей лет, может, двадцать пять, может, моложе, только определить трудно, она вся, с головы до пят, в гниющей акуле вымазана.

– Надо достать ее оттуда, – говорит Одри, и я держу бока рыбьего брюха разведенными, а Одри наклоняется и обхватывает женщину руками. Повезло еще, черт, что та не в сознании была. По-моему, то, что была она без сознания, явилось для нас маленьким кусочком милосердия в тот день. Одри по самые плечи в рыбине, а меня от вони блевать потянуло. Просто понимаю: еще секунд десять и из меня кофе с пончиками струей пойдут, тут как раз Одри и говорит:

– О, Господи, Майк, да их же вместе сшили.

– Что? – спрашиваю. – Что вместе сшили?

– Ее пришили тут, – отвечает Одри, – пришили к долбаной рыбе, – и жуткий такой у нее голосок, хрупкий, как скорлупа яичная. Мне его нипочем не забыть, голос этот.

И тут-то я увидел, что эта женщина внутри акулы держит. Сукины дети, сотворившие такое с ней, они сложили ей руки: сшили и их вместе! – так, чтоб она в ладонях одну штуку держала. Казалось, она нам ее протягивает, вроде подношения. Только я-то понимаю, что не для трех копов это подношение предназначалось. Не помню ни черта, о чем я думал… блин, да я и не думал тогда уж. На шоке да на инстинкте действовал, такого рода хрень. Взял я его у нее с рук, идола этого нефритового, кем бы он, блин, ни был, и стою себе, держу его, разглядываю. Вот прослужишь пятнадцать лет в полиции и думаешь, что, может, уже все зло повидал, может, нагляделся ему, злу, прямо в морду не раз и не два, что ты и зло – старинные знакомцы. А в тот день я узнал, насколько ошибался. Тот камня кусок, не больше апельсина, вот он был злом, истинным и абсолютным, неописуемым, и мне захотелось бросить его. Больше всего хотелось мне поставить его на пол с полосками красного песка. Но… права не имел. Звучит чертовски фальшиво, только это похоже на высказывание Ницше про то, что когда долго вглядываешься в бездну, то и бездна вглядывается в тебя. Я все стоял там, держа эту штуку, когда прибыло подкрепление. Мне сказали, что ее пришлось с силой вынимать из моих рук.

Что до Эсми Саймс, то спустя неделю она повесилась на шнуре-удлинителе. Ее уже дважды вызывали на допрос, так что, по-моему, она поняла, что она самый реальный кандидат в подозреваемые, что у полиции она под наблюдением. Окружной прокурор жаждал крови. А дома у Эсми все, блин, стены были увешаны рисунками этого проклятого нефритового ужаса, так? Десятки и десятки рисунков, со всех сторон. А вот записки она не оставила, если только не посчитать за предсмертную записку все эти рисунки. Вы спрашиваете… знаю, что не спрашивали, так спросите меня, была ли она к этому причастна или нет, и я только то смогу сказать, что мисс Эсми Саймс легко отделалась. Сухой, блин, из воды вышла.

3

Декабрь 1956 года. К западу от Денвера

Милейшая моя Рут!

Начинаю писать, когда поезд отходит от Юнион-Стэйшн. День ярок и напоен солнцем, хотя вчера вечером шел дождь, и я представляю, что провести канун Рождества, катясь по стальным рельсам через Скалистые горы, ничуть не хуже, чем в любом другом месте. Когда доберемся до Гранд-Джанкшен, пошлю тебе письмо и потом отправлюсь в путешествие до Сакраменто. До начала семестра мне надо переделать много дел. Надеюсь, что у тебя все хорошо, и надеюсь, что эти каникулы во всем пройдут для тебя лучше, чем прошлые.

Когда я на прошлой неделе говорила с Сарой Беринджер в Чикаго, она настойчиво убеждала меня написать тебе о моей случайной встрече с Марквардт и ее женщиной, хотя я и представить не могу, что могла бы сказать, что окажется полезным для любого с таким опытом непосредственного общения с этой парочкой, как у тебя. Да и не очень-то мне хочется возвращаться к тому осеннему вечеру в Провиденсе. Он время от времени все еще является мне в ночных кошмарах. Я в холодном поту просыпалась от снов о сборище на Бенефит-стрит. Тем не менее я обещала Саре, что напишу, и вправду надеясь хоть как-то тебе помочь, пусть и совсем-совсем немножко. Вверяюсь, разумеется, твоему благоразумию в этом деле, верю, что все написанное мною будет храниться строго между нами.

Как тебе уже известно, как Сара рассказала тебе, с Марквардт я познакомилась через одного знакомого, антрополога, в прошлом преподававшего на факультете археологии в Брауне. Он просил меня оказать ему любезность и опустить его имя из любых и всяческих своих писаний, темой которых будет д-р Адели Марквардт, и наша дружба обязывает меня оказать ему эту услугу. Значение имеет только то, что он знал о моем интересе к Дагону и к семитским месопотамским божествам плодородия вообще и что при его посредстве состоялось роковое знакомство после лекции в Мэннинг-Холле. Произошло это в октябре, днем двенадцатого числа, тогда-то я и получила приглашение на сборище на Бенефит-стрит. Признаю: в первую нашу встречу Марквардт показалась мне вполне привлекательной. Безусловно, она яркая, при без малого шести футах росту[35], она была из тех женщин, кого я, не колеблясь, зову статными. Ни в коем случае не мужеподобными, а красивыми. Из тех женщин, к каким у меня всегда была слабость. По моим наблюдениям, она преуспевает в том, чтобы произвести поначалу хорошее впечатление, точно так же, как кувшинка преуспевает в привлечении к себе голодных насекомых. Агрессивная мимикрия, как говорят эволюционисты. Ее серые глаза, ее легкая улыбка, ее непосредственный интерес к собеседнику, кем бы он или она ни были, властность, звучащая в ее голосе, и вдобавок, признаюсь также, едва ощутимое предчувствие опасности, когда мы пожимали друг другу руки. Не могу сказать, почему. То есть я не знаю, почему. Рудимент какого-то первобытного инстинкта выживания, наверное, чего-то, предназначенного оберегать нас, то, что род людской, на нашу беду, разучился распознавать в себе.

Ее компаньонки в тот день с нею не было, и, как понимаю, было весьма необычно видеть эту пару порознь. Я с нею так и не увиделась до самого вечера сборища.

– Мне известно, над чем вы работаете, – сказала мне д-р Марквардт. – В «Акта Аркеолоджика» у вас была статья об описании в Септуагинте[36] уничтожения идола в храме Дагона в Ашдоде. Я читала ее. Восхитительно.