Читать книгу "Скрытые пружины - Уолтер Кенни"

На шее с левой стороны отчётливо виднеется глубокий, не до конца ещё заживший шрам, сальные пряди волос обрамляют похудевшее лицо, на котором проступили морщины. Бескровные губы и царапины на лбу придают мне сходство с жертвой автомобильной катастрофы. С жертвой. Эта мысль царапнула меня не хуже стеклянного осколка в подвале заброшенного поместья.

Завтра Джозеф и Виктория возвращаются в Берлингтон, а я всё ещё не готова к их приезду. Длительное ожидание вымотало меня. Если я сломаюсь, то они одержат надо мной победу, даже не прикладывая к этому никаких усилий.

Эта мысль кажется мне чудовищной, намного чудовищнее той, что созрела в моей голове, вытеснив всё, что я знала о законе, милосердии и нормах морали.

Представив их брезгливые торжествующие взгляды, я издаю хриплый смешок, от которого меня, как ни странно, больше не передёргивает. Другой человек, вышедший за эти дни из тени моей личности, больше не кажется мне чужаком, я сроднилась с ним, и, узнав получше, ощутила близость и даже небольшую симпатию. Этот человек верен мне, честен со мной.

Если меня будут судить, то я не собираюсь рассказывать слезливые байки о раздвоении личности, состоянии аффекта и временном помрачении рассудка. Бабуля Фергюсон часто повторяла, что надо быть готовым нести ответственность за последствия своего выбора.

Начинаю я с того, что последовательно прохожу с больши́м пластиковым мешком по всему дому. Гостиная, холл, кухня, кабинет и спальня. Даже на лестнице я нахожу использованные бинты, грязные пластыри, пустые консервные банки и упаковки от таблеток.

Каждое движение даётся мне с трудом, но к утру от следов хаоса, господствующего здесь в течение месяца, остаются только запечатанные синим скотчем коробки, составленные у дальней стены гостиной.

Борясь с сильным желанием принять горячий душ и уснуть, я всё же собираюсь окончательно привести дом в порядок, разобрав старые вещи и решив их дальнейшую судьбу. Джозеф и Виктория прилетают сегодня вечером, и у меня уже не будет времени заняться этим.

Открыв окна и позволив ветру вторгнуться в моё жилище, я, судорожно зевая, вскрываю кухонным ножом упаковку первой коробки. Коробка лёгкая, весит не больше пары килограммов. На ней чёрным маркером указана дата «1995 год». Год смерти родителей.

Несколько альбомов с фотографиями, файл из мутного полиэтилена с их школьными аттестатами и дипломом колледжа, который закончила моя мать по специальности «Визаж и парикмахерское искусство». На дне перекатывается хрустальный снежный шар и клубок шерсти невнятного цвета, изъеденный молью.

Без тени сожаления я перекладываю содержимое коробки в пластиковый мешок с остальным мусором. Туда же я отправляю саму коробку, предварительно разрезав её на несколько частей.

Вторая коробка намного тяжелее первой, при транспортировке у неё помялись углы, и один из них неряшливо заклеен скотчем. Никаких надписей на ней нет, кроме стёртого до нечитаемости штампа с номером ячейки в хранилище.

Я вскрываю коробку с зябким чувством, будто вторгаюсь в чужое прошлое. Тихонько смеюсь сама над собой, когда опускаю голову в её разверстое нутро и пытаюсь ощутить аромат яблочной пастилы, которой у бабули Фергюсон были забиты все кухонные шкафы. Аромат этот настолько сильно въелся в её дом, что даже в клинике витал над бабулиной койкой, забивая мерзкий больничный запах.

Коробка доверху заполнена её вещами, и мои глаза увлажняются, будто я увидела старых друзей. Бережно доставая из неё предметы, я расставляю их на полу, окружая себя ими и позволяя воспоминаниям свободно вальсировать по гостиной.

Вот нарядная мягкая кукла с маленьким ртом, похожим на земляничку. Она всегда уютно сидела у бабули на туалетном столике, предлагая каждому вошедшему радушные объятия и честный прямой взгляд пуговичных глаз. Иногда мне разрешалось брать её с собой в постель, и тогда я всю ночь спала на самом краешке, прижавшись к стене.

Лампа с вышитым вручную абажуром, небрежно упакованная в мятую бумагу. Она тоже стояла в бабулиной спальне, и когда её зажигали, на кровать падал круг тёплого солнечного света. На мгновение я увидела, как бабуля полусидит в постели и заплетает в косу свои всё ещё густые, несмотря на преклонный возраст, поседевшие волосы. Я родилась, когда ей было девяносто лет, и в детстве мне казалось, что бабуля Фергюсон всегда была такой – седой старушкой с прямой спиной.

Но фотографии, которые я достаю из коробки, говорят об обратном. Когда-то моя бабушка была настоящей красавицей – высокой, статной, с тщательно собранной в высокую причёску гривой густых волос. Качество фотографий оставляет желать лучшего, да и условия хранения для них явно неподходящие. Я никогда не видела их раньше, и сейчас историк во мне наслаждается этой замочной скважиной, позволяющей заглянуть в прошлое.

На многих фотографиях рядом с молодой бабулей Фергюсон стоит широкоплечий бравый мужчина с пышными усами, он бережно поддерживает её за руку. Скорее всего, это её первый муж, о котором я совсем ничего не знаю. Фотографий не так уж много, и я бережно откладываю их в сторону.

Коробка хранит в себе столько детских счастливых воспоминаний, что я забываю о времени, подолгу пристально всматриваясь в каждую вещицу. Резная шкатулка с принадлежностями для вышивания, книги с пожелтевшими страницами в истёртых переплётах, вышитые тонкой шёлковой нитью картины в деревянных рамках.

Сюжет одной из картин чем-то напоминает мне место моей профессиональной неудачи – злополучное поместье Хиддэн-мэнор, и от этого совпадения я зябко ёжусь, будто по комнате пронёсся сквозняк.

Бабуля Фергюсон терпеть не могла праздность. Я всегда видела её с вышивкой в руках или с толстой Библией в кожаном переплёте, из которой она выписывала цитаты. До самой смерти она сохранила и рассудок, и чёткое зрение, разве что ноги стали подводить, отчего ей пришлось прибегнуть к услугам приходящей работницы, милейшей миссис Келли. Втроём мы часто играли в немудрёные настольные игры, закусывая поражения яблочной пастилой и вслушиваясь в гул океана. Это было так давно.

Откуда-то из-под диванных подушек раздаётся телефонный звонок и я вздрагиваю от неожиданности, но вскоре забываю о нём и возвращаюсь к своим занятиям.

Просматривая стопку книг, на форзаце каждой из них я нахожу надпись, сделанную витиеватым бабулиным почерком: «Дебора Чарлин Фергюсон». По неизвестным причинам бабуля сохранила фамилию первого мужа и носила её всю свою долгую жизнь, вызывая этим обиду и недоумение у моего отца.

Солнечные лучи, пробравшиеся в гостиную через распахнутое окно, согрели обгорелый кожаный переплёт старинной Библии, и, когда я прикасаюсь к ней, мне кажется, будто книга всё ещё хранит тепло бабулиных рук.

Медная застёжка покрылась зеленоватой патиной, открыть её мешает небольшой залом. Нижний угол книги выгорел и почернел, будто Библию пытались сжечь. Сначала я откладываю книгу в сторону, но, подумав пару секунд, достаю из резной деревянной шкатулки небольшое шильце и аккуратно снимаю неподатливый крючок.