Читать книгу "В министерстве двора. Воспоминания - Василий Кривенко"

Граф Илларион Иванович с годами охладел к реформаторской деятельности по министерству, его захватывало более и более сельское хозяйство. В своем тамбовском имении Новотомниково он проводил чуть не полгода, прилежно занимался проведением в жизнь культурных приемов обработки земли, расширял лесные насаждения, устраивал ирригационные приспособления. Интересовало Воронцова неослабно коннозаводство. Он непосредственно вел дело своего знаменитого новотомниковского конного завода и входил в детали управления и всего государственного коннозаводства. Страсть спортсмена, понятно, спортсмена культурного, не остывала в нем, а бурлила, как у юноши. Истые спортсмены и поддельные, в особенности последние, знали эту слабость графа и не прочь были воспользоваться ею в своих интересах. В приемной министра ежедневно появлялись лица, которых резкий на язык статс-секретарь Рихтер именовал «кобылятниками». Они добивались приема у Воронцова как главноуправляющего государственным коннозаводством, заставляли иногда подолгу ждать приехавших с очередным докладом начальников учреждений министерства. Отрывало от систематической работы и состояние здоровья графа; он частенько стал прихварывать, испытывая мучительные острые приступы подагры.

При Гудиме-Левковиче уже не заметно было все направляющей руки из «Кабинета». Он далек был от желаний властвовать в министерстве, проникнут до щепетильности строгим соблюдением компетенции каждого из учреждений. Совет министра стал собираться довольно часто, и наряду с ним появились разные комиссии, в том числе и о сокращении численного состава служащих и увеличении содержания остающимся. Последний сюжет является вечным, с давних пор и поныне никогда не разрешимым вопросом всех ведомств и организаций.

Павел Константинович Гудима-Левкович — благородный человек и большой труженик. Для успеха в административной его деятельности ему не хватало решительности в действиях, он всегда сомневался, колебался, отмеривал по десяти раз и все-таки боялся отрезать, боялся совершить незакономерный акт; в конце концов, случалось, что какой-либо из юрких приближенных незаметным, ловким движением подталкивал руку, и ножницы попадали не на отмеченное место. Тогда уже Гудима стойко упирался, проявлял истинно хохлацкое упрямство в отстаивании свершившегося.

Гудима, как и следовало, обратил свое внимание главным образом на устройство земельного хозяйства в сибирских кабинетских округах. Николай Степанович, как сибиряк старого закала, не придавал особого значения землеустройству, все благополучие он видел в добыче золота и серебра. Нерчинский край еще поддерживал на деле былую свою славу, но Алтай, несмотря на дорого стоившие опыты с усовершенствованным способом добычи серебра, в горном отношении представлял собою незначительную величину. Правда, там открыты были громадные залежи каменного угля, но для успеха эксплуатации его необходимо было проложение железной дороги. Как это ни странно покажется, Петров, безусловно разумный человек и две трети своей жизни проведший в Сибири, глубоко убежден был, что постройка Великого Сибирского пути — экономический пуф, так как возить нечего будет.

Ему, однако, пришлось заняться в самые последние годы своего управления Кабинетом и землеустройством, так как прилив переселенцев на Алтай принимал стихийный характер. Под давлением Воронцова пришлось откликнуться на запрос и принять наспех кое-какие меры. На Алтай был приглашен новый начальник округа полковник Василий Ксенофонтович Болдырев, мой товарищ по Военно-юридической академии, образованный, прогрессивно мысливший, честный работник.

Павел Константинович отправился лично на осмотр горных округов. Железная дорога еще не была открыта, он поехал морем во Владивосток, а оттуда уже в Нерчинск и на Алтай. Результатом поездки и переговоров на месте явилось решение организовать широко добычу золота в Нерчинске и предпринять в государственном масштабе землеустройство переселенцев в Алтайском округе. В последнем работа закипела под наблюдением кипевшего энергией Болдырева. Он быстро освоился с краем, полюбил его, относился к Алтаю даже восторженно. По общим отзывам, Василий Ксенофонтович пришелся по сердцу сибирякам, оценившим его простоту, доступность, отзывчивость, правдивость, корректное отношение к делам имущественного характера, старания, в силе своих средств, [к] содействию культурному подъему огромной области. Он стал популярным начальником округа.

Земельно-заводское дело налаживалось в Кабинете. В Хозяйственный отдел, ведавший финансами министерства, Гудима переманил из уделов весьма толкового и знающего сослуживца, Венедикта Савельича Федорова. Он быстро освоился с делами, оказался действительно незаменимым помощником Павла Константиновича. С заведующим же Административным отделом, инспекторской частью министерства, с Анатолием Викторовичем Половцовым у Гудимы возникали нередко недоразумения. Половцов увлекался историей искусств, часто парил в небесах, вследствие чего порою получались некоторые канцелярские недочеты в его отделе. Гудима же из своей штабной службы вынес некоторое преувеличенное представление о значении форм и разных чисто писарских условностей. Помню хорошо, как уравновешенный, милый Павел Константинович пришел в раж, получив на даче в Царском Селе деловую телеграмму от Половцова с коротким адресом: «Дворец. Гудиму-Левковичу».

Я давно знал Павла Константиновича, был с ним на «ты», состоял в самых дружеских отношениях, но иногда не узнавал, не понимал его некоторых выступлений. На короткое время наступали заморозки, но после первого же объяснения прежние отношения вновь налаживались.

К сожалению, здоровье Гудимы, надорванное уже давно, все более и более расстраивалось, что не могло не отражаться на ходе дел; но министр и слышать не хотел об уходе его на покой[157].

Вместе с реформой Кабинета и упразднением канцелярии министерства организована была личная канцелярия министра, которая фактически, без особого штата, уже работала с первых дней назначения Воронцова министром. Канцелярия министра находилась в моем управлении, причем именовался я сначала старшим секретарем, а потом заведующим с уравнением в правах с другими начальниками отдельных частей ведомства. Канцелярия по количеству лиц была незначительная, но через нее, так или иначе, проходили доклады к министру и распоряжения от него. При небольшом количестве чиновников развить большую переписку и при желании нельзя было, я же всем существом был против разных «препроводительных записок» и тому подобных бюрократических отписок, делопроизводство упрощено было до возможного предела. Министр поддерживал мой поход против канцеляризма, но некоторые из старослуживых не могли помириться с такого рода забвением департаментско-канцелярских вековых навыков. Они неприязненно покачивали головой, брюзжали, смущали порой своим нытьем и Воронцова.

Писали чиновники мало, но зато им приходилось, что называется, висеть на телефоне, передавая и принимая распоряжения и сообщения.

Ближайшими помощниками моими были сначала Василий Григорьевич Пожарский, а потом Николай Диегович Дюбрейль-Эшаппарр. Первый был рекомендован Кирилиным как опытный секретарь канцелярии министерства, с юных лет засевший за переписку бумаг, выработавший себе отличный почерк, усвоивший официальный слог бумаг и все детали канцелярских форм. Небольшой, лет под сорок, скромный, аккуратный чиновник с хорошо выбритым подбородком, с длинными волосами, гладко зачесанными назад для прикрытия небольшой лысины; всегда в вицмундире, с утра на нем виднелся белый узенький галстук, черного на службе он не признавал.