Читать книгу "Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров - Азарий Плисецкий"

Со временем у нее сильно испортилось зрение. Майя и Родион Щедрин устроили обследование в Мюнхене, у нее оказалась запущенная глаукома. Но ни разу не слышал, чтобы Белла жаловалась. Наоборот, шутила: «Этот несовершенный мир приятней видеть размытым».

Когда врачи выявили у Беллы рак, близкие приняли решение скрыть от нее диагноз. Но я уверен, что она лишь разрешала нам делать вид, будто она ничего не знает. Не хотела, чтобы ее жалели, — жалела других.

Так получилось, что в последние месяцы ее жизни я оказался в Латинской Америке, куда отправился по приглашению Михаила Барышникова с его труппой в качестве педагога-репетитора. Я понимал, что ничем не могу помочь Белле, но регулярно звонил ей из каждого города, где проходили выступления труппы. Она ведь никогда не бывала в Латинской Америке. Ее заинтересовал рассказ о том, как сходятся две реки: Риу-Негру и Амазонка. Амазонка — гигантская, такая колоссальная масса воды, и в нее втекает столь же громадная Риу-Негру. В Манаусе они соединяются. Но как! Текут рядом, не перемешиваясь. Амазонка желтая, мутная, а Риу-Негру — прозрачная.

Белла слушала не перебивая. Только вставляла какие-то междометия. Мы с ней подолгу могли разговаривать. Мне так хотелось отвлечь Беллочку от горьких мыслей…

Она смеялась:

— Ты для меня как «Клуб кинопутешествий».

Иногда свидетелем наших разговоров становился Миша Барышников. Я всегда передавал ему приветы от Беллы, а ей — от него. Как-то Миша потянулся к телефону со словами:

— Дай я с Беллой поговорю.

Но, уже взяв трубку, Миша покачал головой:

— Нет, не могу.

Я его прекрасно понял. Сам из последних сил изображал беспечность. Снова передал от Миши привет. Белла сказала:

— Я думала, он меня не помнит…

Белла оставалась Беллой. Она прекрасно знала, что забыть ее нельзя.

Часть VI

Майя

Задаваясь вопросом, трудно ли быть братом Майи Плисецкой, я, пожалуй, слукавлю, давая однозначный ответ. Конечно, было непросто, ведь принадлежность к фамилии еще со школы вменялась мне в вину. То и дело я слышал от одноклассников и педагогов:

— Думаешь, тебе все можно, если ты брат?

Бесспорно, талант и известность Майи наполняли меня гордостью. Но часто это и мешало. Хотелось быть самим собой, а меня при каждом знакомстве представляли исключительно братом прима-балерины Большого театра Плисецкой. Иногда даже без имени. Единственное место, где я был счастлив, — это Куба. Когда Майя однажды прибыла с гастролями в Гавану, все вокруг говорили:

— Приехала сестра Азария!

Это был мой маленький реванш.

Самое раннее воспоминание о Майе связано с ее приездом в Чимкент, где мы с мамой отбывали ссылку. Это было мое первое знакомство с ней. В свои два с половиной года я, разумеется, не понимал, что такое сестра, но видел, как ее любит мама. Вскоре эта любовь передалась и мне. Я уже рассказывал, как Майя задавала ритм хлопками в ладоши, а я, облаченный в длинную ночную рубашку, радостно прыгал в кроватке под этот аккомпанемент, и Майя уверяла, что я танцую лезгинку. Еще помню Дом пионеров в Чимкенте, где мама организовала балетный кружок, раковину-эстраду, на которой стоял рояль, и пианистку помню, очень эффектную женщину с горбинкой на носу. Она аккомпанировала самодеятельности, где участвовала и Майя, исполнявшая матросский танец.

По семейным преданиям, в ней очень рано проявилось безудержное стремление к танцу, и уже в три года она устраивала дома целые представления. Когда приходили гости, отец на патефоне заводил вальс из балета «Коппелия», и маленькая Майя ко всеобщей радости принималась кружиться по комнате, стараясь в своих детских башмачках встать на пальцы, как будто она была на пуантах. Мама много лет как самую дорогую реликвию хранила эти стертые на носках туфельки.

Однажды наша тетя Елизавета повела Майю на утренник в Большой театр. Детей развлекали балетом «Красная Шапочка», где главную партию исполняла Мита. Увидев танцующую Суламифь, Майя громко воскликнула: «Подумай, какая красота!» Вернувшись домой, она принялась за собственную инсценировку увиденного спектакля. Попросила разделить комнату портьерой, спряталась за ней, оставив зрителей по ту сторону занавеса, после чего скомандовала:

— Поднимите занавес!

Наш дядя Эммануил выполнил требуемое, и представление началось. Майя танцевала за всех персонажей и главным образом за Красную Шапочку, которая грациозно порхала по воображаемой полянке, собирая цветы, и вдруг страшно перепугалась, увидев перед собой рожденного ее фантазией волка. В самый драматический момент, когда Майя, вжавшись в угол комнаты, изображала ужас от встречи с хищником, она вдруг выпала из образа и важно объявила:

— Первое действие окончено. Закрывайте занавес!

Как вспоминала потом Мита, это представление окончательно решило судьбу Майи. Дожидаться ноября, когда племяннице исполнится восемь лет, тетка не могла, поскольку набор в балетную школу объявили в августе. Наплевав на строгие правила, она повела Майю в хореографическое училище Большого театра на вступительный экзамен. И ее приняли, несмотря на возраст. Не могли не принять. Представ перед членами приемной комиссии, Майя, не стесняясь и не робея, как остальные дети, с ходу продемонстрировала все, на что была способна: закинула ножку выше палки, выгнулась в мостике, встала на пальцы, точно взрослая балерина. Окончательно развеял сомнения приемной комиссии исполненный ею реверанс.

Майе повезло, она попала в класс легендарного педагога Елизаветы Павловны Гердт, недавно приехавшей из Ленинграда. Гердт поставила ей фантастически выразительные руки. Она так и учила: в балете руки не менее важны, чем ноги. Мита, которая также была ученицей Елизаветы Павловны, вспоминала:

«Округлость в сочетании с элегантной удлиненностью, мягкость рук ее учениц — фирменный знак „от Гердт“. Кисть руки заканчивалась у нас удлиненно, напоминая виноградную гроздь. По этим признакам опытный балетный глаз всегда мог отличить воспитанниц Гердт в самом массовом кордебалете. Мы, ученицы Гердт, свято следовали ее наказу перемещать руки из позиции в позицию, никогда не показывая внутреннюю часть ладони. Движение идет от локтя, округлая рука не „скачет“, а „поет“».

Майины руки завораживали зрителей всего мира, однако она не признавала в этом заслуги Елизаветы Павловны, которой начала дерзить с первых же уроков.

На протяжении всей своей жизни Майя неизменно превозносила Агриппину Ваганову, с которой занималась в 1943 году. В это время Агриппина Яковлевна жила в Москве и четыре месяца вела в Большом театре класс совершенствования для солистов балета. Майя пребывала в твердой уверенности, что уроки Вагановой за столь короткий срок дали ей гораздо больше, чем годы занятий под руководством Гердт. До конца дней Майя жалела о том, что не решилась бросить столицу, когда Ваганова позвала ее в Ленинград. Я же всегда считал, что она взяла от Агриппины Яковлевны ровно столько, сколько ей было необходимо. Продлись их совместная работа дольше, Ваганова непременно задавила бы ее своей авторитарностью. Она воспитывала технически безукоризненных балерин, но немногим ее воспитанницам удалось сохранить свою индивидуальность. Предполагаю, что Ваганова, добиваясь от Майи технического совершенства, столкнулась бы с ее эмоциональным и спонтанным характером. Майя не обращала внимания на мелкие огрехи и не находила в себе желания их исправлять. Асаф Мессерер говорил, что разбросанность и бесшабашность юной Майи — это от стихийности натуры, от огромности дара, который — придет время! — себя осознает. Но едва ли это устроило бы строгую и педантичную Ваганову. И тут уже не выдержала бы Майя, которая умудрялась конфликтовать даже с робкой и незлобивой Елизаветой Павловной Гердт.