Читать книгу "Изгои Рюрикова рода - Татьяна Беспалова"

Они обихаживали животных, ставили шатры, разводили огонь. Тат рисовала на песчаной почве круги и линии, дабы отвадить змей. Буга кипятил на огне воду, Демьян рубил сухие ветки, подкармливал пламя, поил и стреноживал коней. Работали молча. Усталость от длинного перехода наложила печати на их уста. Один лишь Миронег стенал, по обыкновению маялся бездельем, умоляя отпустить его в город, дабы он мог навестить корчму грека Феоктиста.

– Отпусти Миронега, о чудная женщина! Второй год таскаюсь я по диким местам, где нет ни путёвых сел, ни городов и ни единой корчмы! Два года не переступал я порог храма, не исповедовался, ни причащался Святых Тайн.

– Я не хозяйка тебе! – отнекивалась Тат.

– А стражу ты сказала иначе! Ты – хозяйка мира! И земля, и небо, и вода, и звёзды – всё подчиняется твоей воле. И я, жалкий твой подданный, подчиняюсь! – Миронег затряс пыльной бородой. – Мне бы только пива испить… пива… пива… Я молю тебя и заклинаю! Не пустишь – уйду без спроса! Привяжешь – перегрызу путы! Усыпишь – унесусь грёзами!

Тат украдкой посматривала на Демьяна, но тот снова закрыл лицо платком её дочерей. Голос его звучал глухо:

– И то – правда. Отпусти Миронега. У нас и припасы на исходе…

Она отстегнула от пояса кожаный кошель, наудачу высыпала на ладонь Миронега несколько монет.

– Ступай поутру. Стражники на ночь запирают ворота.

Но Миронег не унимался до самого рассвета. Он взывал, бормотал, плакал, тряс бородой. Буга так и уснул, убаюканный плаксивыми излияниями черниговского уроженца.

* * *

Они отправились в город на рассвете, в тот час, когда стража открывает ворота. Отправились пешком, ведя верблюдов в поводу. Олег трусил следом за ними, по волчьему обыкновению делая вид, будто отправился по своим делам, а до людей ему и дела нет.

Демьян недолго маялся в лагере.

– Не могу устоять, – сказал он смущенно, словно открывая сокровенную тайну. – Я должен посмотреть на море. Хочу опять попробовать, какое оно на вкус.

– Всё то же… – холодно заметила Тат. – Горькая вода – пить нельзя. Глубокая, коварная – плыть опасно. Я люблю смотреть, как колышется ковыль…

Но Демьян не стал слушать её, скрылся в зарослях, ушёл туда, где без умолку гудел прибой, и Тат осталась одна. Большую часть дня она занималась починкой сбруи, а с приходом сумерек разожгла огонь под прокопчённой треногой, поставила на неё котел и занялась приготовлением пищи. Костёр до самой полуночи не угасал её стараниями. Из темноты явился усталый Олег. Пёс улёгся по другую сторону костра. В чёрных зрачках его отражалось пламя. Грудь и морда собаки оказались перепачканы кровью. Тат омыла его водой из бурдюка. Нет, пёс не был ранен.

– Удачливый охотник! – шептала Тат, оглаживая его тяжёлую голову.

Она прислушивалась к звукам ночи. Вот ползёт, раздвигая телом стебли травы, серая ядовитая тварь. Её раздвоенный язык пробовал воздух на вкус. Тат глубоко вдыхала солоноватый, напитанный влагой воздух. Она слышала лёгкий привкус цветущего ковыля, дымок, струящийся над крышами человеческого жилья. Тонкие ветки сухостоя догорали быстро, почти не оставляя углей. Она слышала все звуки и запахи мира. Её руки, повинуясь чьей-то непререкаемой воле, подкармливали костерок сухими сучьями. Из поясного кошеля она достала небольшой матерчатый свёрток, вытащила изломанные сухие стебли, небрежно растерла их пальцами. Часть трухи упала на землю возле её ног, часть она бросила в огонь. Олег лежал, положив влажную морду на лапы, внимательно наблюдал за хозяйкой через пламя костра. Пряди огня вились во влажном воздухе, разбрасывали на стороны искры, тянулись к небу, множились, превращаясь в причудливый цветок. Наконец среди ярких его лепестков, из чёрного центра соцветия, возникло лицо огненного демона: бездонные чёрные провалы глаз на огненном челе, ухмыляющийся рот, череп, увенчанный бледными всполохами. Тат приоткрыла рот, сделала ещё один глубокий вдох, словно стремилась вобрать в себя всю сладость мира. Она уставилась в чёрные зерцала хозяина огня, потянулась к нему, требуя попечения и совета:

– Не откажи в милости, Машио!

Она сгребла соломенную труху, так неосторожно обронённую ею, и вместе с пригоршней песка бросила в костер. Лик Машио изменился, зраки сузились, казалось, демон уснул. Пламя опало, сделалось дымным, наполнилось странным медвяным ароматом. Тат втянула ноздрями дым, поднялась с земли.

* * *

Стремительное, подобное полёту движение – и она на берегу, идёт по песчаному пляжу. Справа над ней нависает тёмная громада обрыва, слева катит валы море. Над горизонтом висит белый бубен луны. Его многочисленные отражения мечутся по буйным волнам. Над волнами парят силуэты кораблей. Кормчие не решаются подойти к берегу ночью, дожидаясь наступления дня. Тат высматривает Демьяна и находит его сидящим под обрывом. Он наг. Игривые волны орошают его солёными брызгами. На кожу налипли крупинки песка, рыбья чешуя, осколки ракушек. В его бороду вплетены лоскуты водорослей. Тат склоняется над ним. Глаза его закрыты. Спит ли он? Грезит ли? Она проводит рукой по его лбу. Он размыкает веки. Испуг, смятение, стыд, горечь утраты изливаются бурным потоком из его глазниц. Он прячет от Тат обезображенное лицо, словно девственница, прикрываясь рукой. Лунный свет льется на него горячим водопадом, причиняя ужасные страдания. Она гладит его плечи и грудь, целует его голову сухими губами. Её одежды становятся мокрыми. Озорные волны забавляются подолом её туники, срывают с плеч шаль, треплют косы. Она избавляется от докучливых одежд, накрывает Демьяна собою, защищая от холодной воды, закрывая от бесстыжего лика ночного светила. Тат ласкает его. Соединяясь с лунным светом, её любовь изливается на него. И боль, и страх, и неисцелимая вина извергаются из него. Их уносит милосердная волна, отдаёт на поживу всеядному морю, возвращается к подножию утёса чистой пеной.

– Ты любишь, не требуя воздаяния, – тихо говорит он.

Но Тат не слушает. Она подбирает свои одежды, покрывает тело шалью. Она идёт дальше вдоль кромки прибоя. Впереди – пристань, выложенная камнем лестница, ведущая в город. Там, на кромке обрыва, прилепился к крепостной стене крытый камышом домишко городской стражи. Там же под камышовыми навесами располагались каменные прилавки рыбного рынка. Над обрывом громоздится крепостная стена Тмутаракани, необычайно высокая в этом месте. Лунный свет серебрит поверхность каменной кладки. Порой в узкой прорези бойницы мелькает свет факела – крепостная стража не спит.

* * *

Рыбное торжище располагалось под крепостной стеной, между городом и пристанью. Тут стояли рядами вытесанные из камня прилавки. Тут сушились на морских ветрах привязанные к кольям сети. Внизу, под обрывом, у кромки прибоя виднелись тела перевернутых лодок. В утренних сумерках порхали разноцветные лоскуты парусов. Море утихало, и корабли повернули носы к пристани. Их ждали. На краю обрыва стояли люди. Они смотрели на море, тихо переговариваясь между собой. Миронег прислушивался. Жители города гадали об улове, о том, кто из известных кормчих пристанет в этот день у городских стен и какой товар будет доставлен в город. Говорили на ромейском языке, слышалась речь русичей и степняков. Миронег наслаждался. Широкий мир открылся перед ним. Вот он, край света. Край, да не край! Ведь там, за краем, тоже жизнь, тоже люди. Наверное, совсем другие, чудного вида, странных привычек, иной веры. Вот он мир, о котором скупо, урывками говорил с ним Демьян! Что ему теперь затерянный в северных лесах Чернигов! Зимой окна закрывают сугробы, летом вся еда – малина да репа! Что ему ковыльные моря! Что ему степняки с их верблюдами и несметными стадами глупых овец! Что ему их прокисшее кобылье молоко и подтухшая козлятина! Теперь он вкусит греческих вин и изысканных ромейских яств. Теперь он станет носить одежды из шёлка. Из того самого шёлка, который провезли через весь мир караванщики из страны Чин[27]. Он, Апполинарий Миронег, станет таким же умудрённым и загадочным, как его товарищ Демьян. Он постигнет секретное знание, он познает счастье… Миронег прикрыл глаза, представил себя выезжающим на поросшую серой травкой соборную площадь Чернигова. Под ним огромный конь, непременно золотой или, на худой конец, мышастой масти. Конь красив, а всадник в его седле ещё краше.