Читать книгу "Земля без людей - Алан Вейсман"

Но кое-что его ободряет: «В Южной Америке очень немного птиц вымерло». А это говорит о многом, потому что в Южной Америке больше всего в мире видов птиц. Когда 3 миллиона лет назад Америки объединились, чуть ниже соединительной линии в Панаме была горная Колумбия, готовая стать огромной видовой ловушкой, предлагавшая любую нишу – от прибрежных джунглей до альпийского болота. Первое место Колумбии – более 1700 видов птиц – иногда ставится под сомнение орнитологами из Эквадора и Перу, а это говорит о том, что на самом деле остается еще больше жизненно необходимых сред обитания. Но слишком часто они находятся с трудом: эквадорская белокрылая атлапета живет теперь в единственной андской долине. Северо-восточный венесуэльский серокрылый корольковый певун заперт на вершине одной из гор. Бразильскую вишневогорлую танагру можно встретить на единственной ферме к северу от Рио.

В мире без людей выжившие птицы быстро посеют южноамериканские деревья там, где их вытеснил эфиопский эмигрант Coffea arabica. Без прополки новые саженцы будут драться с кофейными кустами за питательные вещества. За несколько десятилетий тень их крон замедлит рост захватчиков, а корни задушат до смерти.

Кусты кокаина – родные для высокогорий Перу и Боливии, но требующие химической помощи во всех остальных местах, – не проживут в Колумбии без ухода и двух лет. Но мертвые плантации кокаина, как пастбища для скота, оставят шахматную доску из голых участков, которые займет окружающий лес. Самое большое беспокойство вызывают у Хилти маленькие амазонские птички, настолько привыкшие к плотному лесному покрову, что не выносят яркого света. Многие погибают, потому что не могут преодолевать открытые пространства.

Это обнаружил ученый по имени Эдвин Уиллс вскоре после завершения строительства Панамского канала. Когда было наполнено озеро Гатун, некоторые горы оказались островами. Самый крупный из них, в 1214 гектаров, Барро Колорадо, стал исследовательской лабораторией Смитсоновского института тропических исследований. Уиллс начал изучать питающихся муравьеловок и бегающих кукушек – и тут они внезапно исчезли.

«Тысячи гектаров недостаточно для жизнеобеспечения популяции видов, не могущих пересечь открытую воду, – говорит Стив Хилти. – То же самое касается и лесных островов, разделенных пастбищами».

Птицы, сумевшие выжить на островах, как в свое время отметил Чарльз Дарвин на примере вьюрков Галапагосских островов, могут настолько сильно адаптироваться к местным условиям жизни, что превратятся в самостоятельные виды, нигде больше не встречающиеся. Но эти условия летят вверх тормашками, когда появляются люди со своими свиньями, козами, собаками, кошками и крысами.

На Гавайях все съедаемые во время праздников на открытом воздухе жареные дикие свиньи не могут сравниться с тем беспределом, который создает их копание в лесных корнях и болотах. Для защиты экзотического сахарного тростника от экзотических крыс гавайские плантаторы в 1883 году завезли экзотического мангуста. Крысы и по сей день там: любимая пища как крыс, так и мангуст – яйца немногочисленных местных гусей и гнездующихся альбатросов, оставшихся на основных Гавайских островах. На Гуаме вскоре после Второй мировой войны приземлился транспортный самолет США с австралийскими бурыми бойгами, притаившимися в нишах шасси. За тридцать лет более половины островных видов птицы, а также несколько местных видов ящериц вымерли, а остальные попали в список редких и исключительно редких.

Когда вымрем мы, люди, часть нашего наследия будет жить в привнесенных нами хищниках. В большинстве случаев единственным ограничением их сильного распространения были программы уничтожения, с помощью которых мы пытались ликвидировать нанесенный ущерб. Когда мы уйдем, эти попытки исчезнут вместе с нами, а грызуны и мангусты унаследуют большую часть прекрасных островов южной части Тихого океана.

Несмотря на то что альбатросы проводят большую часть жизни на своих царственных крыльях, им все же нужно приземляться для размножения. Будет ли у них достаточно безопасных мест для этого, пока непонятно, вне зависимости от того, уйдем мы или нет.

Глава 15 Радиоактивное наследство

1. Ставки

Как и подобает цепной реакции, она происходит очень быстро. В 1938 физик по имени Энрико Ферми отправился из фашистской Италии в Стокгольм, чтобы получить Нобелевскую премию за работу с нейтронами и атомными ядрами, – и продолжил свой путь, дезертируя вместе со своей еврейской женой, в Соединенные Штаты.

В том же самом году просочилась информация, что два немецких химика расщепили атомы урана, бомбардируя их нейтронами. Их работа подтвердила эксперименты Ферми. Он сделал правильное предположение, что, когда нейтроны раскалывают ядра атомов, дополнительные нейтроны оказываются на свободе. Они разбегаются, как дробинки из субатомного дробовика, и при наличии достаточного количества урана находят и уничтожают и другие ядра. Процесс будет развиваться лавинообразно, и высвободится большое количество энергии. Он подозревал, что это очень заинтересует нацистскую Германию.

Если завтра мы покинем этот мир – предположительно иным способом, чем взрывание самих себя, – мы оставим за собой около 30 тысяч нетронутых атомных боеголовок.

Второго декабря 1942 года на поле для сквоша под стадионом Чикагского университета Ферми и его новые американские коллеги произвели контролируемую ядерную цепную реакцию. Их примитивный реактор представлял собой похожую на улей кучу графитных кирпичей, прослоенных ураном. Вставляя покрытые кадмием, который поглощает нейтроны, стержни, они могли умерить идущее по экспоненте расщепление атомов урана и удержать его под контролем.

Меньше чем через три года в пустыне в Нью-Мексико они сделали прямо противоположное. На этот раз атомная реакция должна была полностью выйти из-под контроля. Была высвобождена невероятная энергия, а через месяц это действие было повторено дважды над двумя японскими городами. Более 100 тысяч человек умерли мгновенно, но смерти продолжались еще долго после исходного взрыва. С тех пор человеческая раса одновременно ужасается и восхищается двойной смертельностью ядерного распада: фантастическим уничтожением и следующей за ней медленной пыткой.

Если завтра мы покинем этот мир – предположительно иным способом, чем взрывание самих себя, – мы оставим за собой около 30 тысяч нетронутых атомных боеголовок. Их шансы взорваться в наше отсутствие равны нулю. Делящееся вещество внутри урановой бомбы разрезано на такие куски, что для достижения критической массы, необходимой для взрыва, они должны удариться друг о друга со скоростью и точностью, недостижимыми в природе. Падение, удары, попадание в воду или прокатившийся по ним валун ни к чему не приведут. В том маловероятном случае, если отполированные поверхности обогащенного урана в разрушающейся бомбе действительно встретятся, если только не будут сжаты со скоростью ружейного выстрела, они слабо зашипят – правда, очень грязным способом.

Плутониевое оружие содержит один шар делящегося вещества, который, чтобы взорваться, должен быть сильно и точно сжат до по меньшей мере вдвое большей плотности. В противном случае это просто ядовитая куча. Но неизбежно произойдет то, что оболочка бомбы проржавеет, открыв радиоактивные внутренности силам стихий. А так как у плутония-239 оружейного качества период полураспада составляет 24 но лет, то даже если у конуса межконтинентальной баллистической ракеты уйдет на разрушение 5000 лет, большая часть содержащихся в нем от 4,5 ДО 9 килограммов плутония еще не распадется. Плутоний будет выбрасывать альфа-частицы – пучки протонов и нейтронов, достаточно тяжелых, чтобы их блокировала шерсть или даже толстая шкура, но губительных для любого неудачливого существа, которое его вдохнет. (У человека 1 миллионная грамма может вызвать рак легких.) За 125 тысяч лет останется менее 450 граммов, но он все еще будет смертелен. Потребуется 250 тысяч лет, чтобы уровень радиации растворился в общем природном фоне Земли.