Читать книгу "Бледный огонь - Владимир Набоков"

Ему нужно было заявиться в аэропорт в два часа пополудни. Накануне вечером, когда он заказывал билет, ему не удалось получить место на более раннем нью-уайском самолете из-за какого-то происходившего там съезда. Он повозился с железнодорожными расписаниями, но они явно были составлены каким-то шутником, так как единственный прямой поезд (прозванный «квадратноколесным» нашими студентами за толчки и тряску) отходил в 5.13 утра, валандался по факультативным остановкам и тратил одиннадцать часов на покрытие четырехсот миль до Экстона; можно было попробовать его надуть, если поехать через Вашингтон, но тогда там вам пришлось бы дожидаться по крайней мере три часа сонливого пригородного поезда. Автобусы для Градуса были исключены, потому что его на них всегда мутило, если только он не оглушал себя пилюлями фармамина, а это могло отразиться на меткости прицела. К слову сказать, он и без того чувствовал себя не слишком устойчиво.

Градус теперь гораздо ближе к нам в пространстве и во времени, чем был в предыдущих песнях. У него короткие стоячие черные волосы. Мы можем вписать в скучный овал его лица большую часть элементов, как например густые брови и бородавку на подбородке. У него обветренное, но нездорового цвета лицо. Мы видим почти что в фокусе строение его несколько месмерических органов зрения. Мы видим его унылый нос с кривым хребтом и раздвоенным кончиком. Мы видим минеральную синеву его челюсти и зернистый пуантилизм его удавленных усов.

Мы уже знаем некоторые его жесты, мы знаем напоминающий шимпанзе наклон его широкого тела и короткие задние ноги. Мы достаточно слышали о его измятом костюме. Мы можем теперь, наконец, описать его галстук, пасхальный подарок щеголеватого мясника, его шурина, в Онхаве: искусственный шелк шоколадно-коричневого цвета в красную полоску, конец которого заправлен под рубашку между второй и третьей пуговицами — земблянская мода тридцатых годов, — и, по мнению людей ученых, суррогат отца-жилета. Отталкивающие черные волоски покрывают поверхность его честных грубых рук, щепетильно-чистых рук сверхпрофсоюзного ремесленника, с заметной деформацией обоих больших пальцев, типичной для изготовителей свечных дисков. Мы видим, несколько неожиданно, его влажную плоть. Мы можем различить (налетая прямо на него, но в совершенной безопасности, — как призрак проходя сквозь него, сквозь блещущий пропеллер его самолета, сквозь делегатов, усмехающихся и машущих нам), его фуксиновые и багровые внутренности и странную, не очень благополучную, зыбь, колышущую его кишки.

Мы можем теперь пойти дальше и описать врачу или любому лицу, согласному нас выслушать, состояние души этого представителя приматов. Он умел читать, писать и считать, он обладал минимальным самосознанием (с которым не знал что делать), некоторым ощущением продолжительности и хорошей памятью на лица, имена, даты и т. п. Духовно он не существовал. Морально это был автомат в погоне за другим автоматом. Тот факт, что оружие у него было настоящее и что намеченная им жертва была живой высокоразвитой человеческой особью, — этот факт принадлежал к нашему мировому порядку; в его мире он не имел никакого значения. Я допускаю, что идея уничтожить «короля» содержала в себе для него некоторую долю удовольствия, а потому нам следует добавить к списку его личных свойств способность оформлять понятия, главным образом общие места, как я уже говорил в другом примечании, отысканием коего не буду заниматься. Возможно (я допускаю очень много), что было в этом и легкое, очень легкое чувственное удовлетворение, не больше, я бы сказал, чем то, что испытывает мелкий гедонист в момент, когда стоит, сдерживая дыхание, перед увеличительным зеркалом и давит ногтями больших пальцев с предельной меткостью с обеих сторон точки, выдавливая до конца змеевидную полупрозрачную пробку угря, и испускает вздох облегчения. Градус никого бы не стал убивать, если бы не находил удовольствия не только в воображенном поступке (поскольку он был способен вообразить ощутимое будущее), но также в том, что ему было дано важное, ответственное поручение (которое, между прочим, требовало, чтобы он совершил убийство) от группы людей, разделяющих его понятие справедливости, но он бы не принял поручения, если бы не находил в убийстве подобия довольно отвратительного трепета и мелкой дрожи выжимателя угрей.

Я отметил в более раннем примечании (теперь вижу, что это было примечание к строке171-й) особые антипатии, а потому и стимулы, свойственные нашему «человеку-автомату», как я выразился в то время, когда его тело еще не было столь плотным, не оскорбляло еще чувств так грубо, как сейчас, — одним словом, когда он находился дальше от нашей солнечной, зеленой, благоухающей травою Аркадии. Но Господь наш сотворил человека столь дивно, что никакие поиски побуждений и рациональные расследования никогда не могут по-настоящему объяснить, как и почему кто-либо способен на уничтожение ближнего (это рассуждение, я знаю, приводит к необходимости временно присвоить Градусу статус человека), если только он не защищает жизни сына или собственной или достижений всей жизни, — так что в окончательном вердикте по делу «между Градусом и короной» я бы предложил признать, что — если его человеческой неполноценности окажется недостаточно для объяснения идиотского путешествия через Атлантический океан с единственной целью опорожнить обойму пистолета, — признать, доктор, что наш получеловек был также полупомешанным.

На борту маленького неудобного самолета, летевшего прямо против солнца, он оказался втиснутым среди нескольких делегатов на Нью-Уайский лингвистический съезд — у всех у них были ярлыки с именем на отворотах пиджаков, и все представляли один и тот же иностранный язык, но так как ни один не умел на нем говорить, то разговоры велись (через голову сутулившегося убийцы и по обе стороны его неподвижного лица) на довольно заурядном англо-американском. Во время этого испытания бедный Градус все недоумевал, что именно вызывало другого рода неудобство, то и дело донимавшее его на всем протяжении полета и бывшее хуже болтовни монолингвистов. Он не мог решить, чему его приписать: свинине, капусте, жареному картофелю или дыне, ибо, перебирая их вкус в спазматической ретроспективе, он находил мало оснований для выбора одного среди этих различных, но равно тошнотворных ингредиентов. Личное мое мнение, которое я хотел бы попросить врача подтвердить, это что французский бутерброд вступил в кишечную междоусобицу с жаренным «по-французски» картофелем.

Прибыв после пяти в нью-уайский аэропорт, он выпил два картонных стаканчика прекрасного холодного молока из автомата и приобрел у информационной стойки карту. Обстукивая толстым тупым пальцем контур кампуса, который походил на извивающийся желудок, он спросил у служащего, какая гостиница ближе всего к университету. Ему сказали, что автобус доставит его к гостинице «Кампус», находящейся в нескольких минутах ходьбы от Мэйн-Холла (ныне Шейд-Холла). Во время поездки он вдруг ощутил такие настойчивые позывы, что был вынужден посетить уборную, как только дошел до плотно зарезервированной гостиницы. Там его страдания разрешились жгучим потоком поноса. Только он застегнул штаны и проверил выпуклость в заднем кармане, как возобновление колик и урчаний заставило его снова оголить чресла, да с такой неуклюжей поспешностью, что его маленький браунинг чуть не полетел в бездну унитаза.