Читать книгу "Наследники Демиурга - Андрей Ерпылев"

– Что случилось, Галина?

– К вам тут приехали, Георгий Владимирович. Вы бы вышли к гостям, а?

«Опять, наверное, Климентий притащился», – с раздражением подумал Георгий.

Не в меру общительный «первый советский офицер» немного раздражал писателя своей беспардонностью, плебейскими замашками, но что он мог поделать: попала собака в колесо – пищи, да беги… Требовалось соответствовать.

Запахнув поплотнее халат и наскоро пригладив ладонью непослушные волосы, Сотников спустился на первый этаж, в гостиную.

«Ну, дождется! – зло думал он. – Выскажу этому хаму в лицо все, чего он заслуживает…»

Ворошилов, как ему казалось, что-то знал о той самой рукописи. Или догадывался. Чем иначе объяснить то, как лебезил он – один из столпов новой Империи – перед каким-то рядовым писателишкой, заваливал подарками, осаждал визитами. И порой ловил Георгий в его глазах неподдельный страх…

Однако он ошибся: ночными гостями оказался вовсе не «первый офицер» со свитой и не кто-то из соседей по даче. За столом, в позе Наполеона после отречения, так любимой старорежимными купчиками при фотографической съемке, сидел совершенно незнакомый Георгию мужчина лет сорока в черном костюме, при галстуке. И сразу было видно, что не привык он еще к «буржуйской сбруе», не так давно сменившей френчи и гимнастерки, – ишь, как нервно крутит шеей.

«Начинающий литератор? Уполномоченный из Литсовета?.. Нет, скорее, курьер. Лицо деревенское, повадки робкие, да и папочка вон на столе лежит… Наверняка чью-то рукопись приволок на рецензию. Из колхозной жизни. Только почему ночью?»

– Чем обязан? – остановился он в нескольких шагах от посетителя, скрестив руки на груди.

– Георгий Владимирович? – обрадованно вскочил на ноги гость и зачастил, часто «окая»: – Вы уж простите, что среди ночи вас поднял, да служба такая…

«Точно, посыльный…»

– Вот, ознакомьтесь, пожалуйста! – выхватил из папки одинокий листок «курьер».

«Что-то маловато для рукописи, – принял листок из мелко подрагивающей руки Сотников, чувствуя, как сердце снова начинает частить совершенно не к месту. – Что тут у нас?..»

Он вчитался в отпечатанные на машинке строки, и ровные литеры внезапно пустились перед его глазами в пляс:

«…Сотникову Варвару Никаноровну…»

* * *

«Я смалодушничал тогда, сынок. Не первый и не последний раз в своей жизни. Слишком уж чудовищным казалось случившееся, слишком уж не укладывалось оно в мозгу. Я мог еще представить, что могут арестовать меня, – было за что, но почему Варю – мою безобидную Варю, тихую и домашнюю, нежную и ласковую? Вместо того чтобы встать на пути появившихся, как чертики из табакерки, НКВДшников, отбить свою жену, оборвать, наконец, все телефоны, я позволил увести ее – бледную и растерянную, твердя как помешанный: „Это ошибка! Это недоразумение! Наступит утро и все разрешится!..“ А потом – напился, безобразно нажрался коньяком, будто в алкогольном омуте можно было утопить свои растерянность, отчаяние и ужас.

Выпущенный мной на свободу монстр впервые ощерил зубы в лицо своему создателю…

Но ничего не разрешилось ни наутро, ни на следующий день, когда я, стряхнув с себя оцепенение, бросился в Москву, полный решимости добиться, убедить, настоять… И уткнулся в глухую стену. Все, кто еще вчера почитал за честь сидеть рядом со мной, кто заискивающе глядел мне в глаза во время банкетов и вечеринок, разом стали неприступны, перестали узнавать, сказывались больными, занятыми… „Первый офицер“ вообще исчез из Москвы, отправившись с инспекционной проверкой куда-то в Туркестан. Дмитрий Иринархович задолго до случившегося отбыл за границу с каким-то высоким поручением. А уж дотянуться до Самого не стоило даже мечтать.

Обвинения были абсурдны: что-то вроде подготовки кулацкого восстания в Подмосковье, но что тогда было не абсурдно? И кто кроме меня был виноват в этом абсурде?

Свиданий с моей ненаглядной мне конечно же, не разрешали, передачи не принимали… В сплошном кошмаре пролетели лето и осень. Немного легче стало, когда из Берлина прикатил Кавелин, занимавший сейчас какой-то высокий пост в Наркомате иностранных дел, и мне удалось с ним встретиться.

– Понимаете, Георгий Владимирович, – Дмитрий Иринархович сильно сдал за прошедшие годы. Да и то сказать – было ему тогда уже за шестьдесят, – хозяин предпочитает держать на коротком поводке всех.

– Даже меня?

– Особенно вас.

Наверное, я сильно изменился в лице, поэтому бывший жандарм поспешил меня успокоить:

– Не особенно беспокойтесь, Георгий Владимирович. Я навел справки и выяснил, что вашу жену отправили не в Воркуту или на Колыму, а в новый лагерь неподалеку от Москвы. Специально созданный для членов семей тех партийных деятелей, на кого Хозяин хочет накинуть узду.

– А что, есть и такие?

– Конечно. Да вы же сами писали об этом. Не помните?

Я действительно запамятовал… Да и вообще, в отличие от „невинных“, так сказать, своих книг, ту, первую, я помнил довольно приблизительно. Словно кто-то надиктовал мне ее текст, я как прилежный ученик записал, а потом – забыл. Ты, Владик, учился в институте, и, наверное, такое тебе знакомо. Конспекты, лекции… И чем дальше уходит она в прошлое, тем меньше остается у меня в памяти из написанного. Порой я силюсь вспомнить подробности той дьявольской книги и вместо образов вижу лишь строчки, написанные моей рукой, но будто размытые туманом. Отдельные слова можно прочесть, но все остальное скрыто пеленой забвения… А порой мне кажется, будто то, что я написал когда-то, меняется само собой без моего участия…

– Не переживайте так, – положил мне на плечо руку Кавелин. – Ей там не так уж плохо: мне удалось шепнуть кое-кому пару словечек. А через полгодика попытаемся вообще вытащить ее оттуда. Заменить лагерь ссылкой, например.

– Ссылкой?

– А что? Ссылка лучше тюрьмы…

Как бы то ни было, а зерно надежды ему удалось во мне посеять. Я воспрянул к жизни, стал бывать на людях. Даже снова принялся писать, завершил, наконец, „Несгибаемого большевика“, встреченного очень тепло. Новый 1936 год встретил довольно весело…

Но все рухнуло ранней весной».

* * *

Георгий вертел в руках официальный бланк и в сотый раз вчитывался в скупые строки, пытаясь вникнуть в их смысл. Но смысл ускользал, хотя вроде бы и был предельно ясен.

«…заключенная Сотникова (Колупаева) В. Н. скончалась 15 марта с. г. от разрыва сердца и похоронена на территории учреждения…»

Умом Сотников понимал, что эта канцелярская отписка на листке плохой сероватой бумаги никак не может быть шуткой или розыгрышем – так не шутят, – но душа отказывалась признать неизбежное.

Вари больше нет…

Дмитрий Иринархович примчался на третий день и не узнал своего подопечного, настолько тот постарел и осунулся. По паспорту писателю-орденоносцу шел тридцатый год, на деле же он выглядел гораздо старше даже своих настоящих тридцати шести. Потрясенный Кавелин дал бы ему никак не меньше пятидесяти, а то и принял бы за своего ровесника.