Читать книгу "Се, творю - Вячеслав Рыбаков"

Все молчали. Фомичев окончательно смутился.

– Но с чего мне ночь привиделась? – пробормотал он. – Наверное, потому, что я по лунной дорожке плавать очень люблю…

– Леня, хватит, – сказала Катерина. – Уже не смешно.

– Позвольте вас поздравить, – церемонно сказал Журанков. – У вас великолепное воображение.

Закусивший губу от негодования Бабцев заметил, как отец и сын переглянулись и какой-то явно одобрительный флюид послали друг другу глазами, словно то, что Фомичев не увидел хижины, а увидел ночь, было, наоборот, хорошо; словно именно вопрос о хижине был тестом, возможно, провокацией, и Фомичев этот провокативный тест благополучно прошел. Да что тут, яростно подумал Бабцев, происходит?

Они молча двинулись назад. Миновали одну секретную дверь, другую секретную дверь, миновали вахтера, который, как старым знакомым, помахал им на прощание лапищей. Вышли на улицу. Здесь дышалось легче. И идти стало просторнее. Журанков пристроился сбоку от Фомичева и, улучив момент, буквально взял его под руку и повел в сторону, видимо, для уже отдельной, приватной беседы; Бабцев успел лишь услышать: «Леонид Петрович, я вот о чем еще хотел с вами поговорить…» Катерина осталась одна и безмятежно шла, ни на кого не глядя, щурясь от яркого солнца и подставляя теплому ветру лицо; она явно наслаждалась какой-то одной ей понятной свободой. Вовка замедлил шаги, чтобы оказаться с ней вровень, и Бабцев услышал, как он сказал матери:

– Мам, а почему ты отказалась? Или это я тебе в душу лезу?

– Ну, лезешь, – улыбнулась Катерина, – и ничего страшного. Но мне, собственно, нечего тебе ответить, Вовка. Если бы тест показал, что я мечтательная, я бы почувствовала себя дурой. Несовременной волоокой дурой типа Ассоль, стыдобища. А если бы я мечтательной не оказалась, я бы чувствовала себя прагматичной дурой, у которой две извилины как раз на один бизнес. И так, и этак – клин. Лучше уж я не буду этого знать.

– Жаль, – опять сказал Вовка. – МНЕ бы хотелось это знать, мама.

Катерина помолчала.

– Сказал бы раньше, – проговорила она.

Степенно шагающего, переполненного молчаливой яростью Бабцева догнал Корховой. Из розовощекого он уже становился малиновым, в ладони его уютно грелась полулитровая плоская фляга.

– По-моему, – сказал Корховой, – нас тут дурят.

Бабцев хотел не отвечать этому ублюдку, но оказалось, что больше ему не с кем говорить. Да к тому же ублюдок сказал именно то, что Бабцев думал. И каким-то образом получилось так, что все те оказались впереди друг с другом, и только они с Корховым – позади вдвоем.

– По-моему, тоже, – сквозь зубы процедил Бабцев.

Тогда Корховой братски протянул ему флягу.

– Хотите? – спросил он, будто они корешковали с Бабцевым сто лет. Бабцев покосился брезгливо.

– Пятьсот метров до кафе, – напомнил он.

– Страшная даль, – сказал Корховой. – Пока дойдем…

И тут Бабцев понял, что после этого непонятного, гротескного теста, которого он явственно не прошел, после этой опрокинутой на голову огромной решетчатой параши, переполненной невесть чьим дерьмом, он действительно ничего так не хочет, как просто дернуть крепкого.

– А дельная мысль, – сказал он. – Спасибо. Не откажусь.

8

Материала накопилась прорва, интереснейшего, загадочного, только осмыслить его было некогда. Создавалось впечатление, что строго научным образом его вообще не осмыслить; ну и ладно, пусть, для начала бы осмыслить хоть как-нибудь. Экспериментировать дальше методом, по совести говоря, тыка, не поднявшись на следующий уровень понимания, сделалось бессмысленно. Ребенок познания, задорно хохоча, время от времени оборачиваясь, дразнясь и подзуживая: «Не догонишь, не догонишь!», шустро топотал вдаль, то прячась за кустом и крича: «Меня нету!», то резко сворачивая на тропку, зигзагом ведущую в новые дебри.

Но как раз теперь навалилось разом все: то славные свадебные хлопоты, теперь вот это – наверное, нужное людям, но, что и говорить, суетное…

Ладно. Решил съездить, встряхнуться и отключиться, сказал себе Журанков – так отключайся, пора! Считай, подъезжаем…

Не тут-то было. В голове роилось.

Поразительно; казалось бы, совершенно симметричный опыт с попыткой перебросить голодную кошку поближе к мышке им так и не удался. Пробовали пятижды на разных режимах – ни в какую. Соседская Мурка, столь помогшая Журанковым начать великий путь, извертелась в своем фиксаторе, жадно светящимися глазами неотрывно глядя на нервничающих поодаль мышат, но ни одна вспышка не помогла ей приблизиться к пище при помощи такой простой вещи, как нуль-Т. Отец и сын растерянно переглядывались несколько минут, а потом Вовка – именно Вовку на сей раз осенило от отчаяния и недоумения – заговорщически подмигнул отцу, спрятал храбрых маленьких коллег подальше, выскочил на четверть часа из лаборатории к ближайшему магазину, а вернувшись, торопливо разодрал пластик и в точке финиша вывалил только что купленный пакет кошачьего корма. Мурка встопорщила усы, заныла: «Ха-ачу-у-у!» И было ей счастье. «Старт!» – сказал Вовка уже понявшему, в чем изюминка, Журанкову, тот с готовностью тронул стартер, и мгновенная розовая вспышка выплеснула Мурку из узилища точнехонько к лежащим аппетитной грудой лакомым кусочкам. После чего киса, отнюдь не задаваясь метафизическими размышлениями о многообразии путей к харчам, придирчиво обнюхала гостинец, одобрила и, урча, принялась лопать.

Ну не бред?

Друг друга отец и сын тоже поначалу пересылали, не рискуя, лишь на какие-то метры влево-вправо в пределах лабораторного зала. Только отработав возврат, можно было набраться наглости прыгнуть куда-то вдаль. Но с возвратом оказалось более чем хорошо. Окончательно и бесповоротно убедившись уже не на мышах, а на себе, что переходы через склейки, как, собственно, и предрекала теория, абсолютно безвредны и не сказываются ни на здоровье, ни на самочувствии (в поезде ездить и то вреднее, потому что душно), они за несколько дней удостоверились, что, как и сулили изначальные расчеты, с помощью толчкового импульса можно задавать и время пребывания в точке переклейки. Однако мало того. Никакой теорией это не предсказывалось и, более того, в рамках исходной журанковской концепции даже объяснению не поддавалось; выяснилось практически случайно, что есть и совсем уж вальяжная возможность просто возвращаться по желанию. Это делало нуль-путешествия предельно надежными, отдельный обратный билет оказывался не нужен ни в каком виде. Некие тонкие, абсолютно пока непонятные механизмы взаимодействия между субъектом или, говоря классическим языком эвереттики, наблюдателем, чьи противоречивые мотивации и колебания между возможными вариантами поступков ветвили вселенные, и самими этими результирующими вселенными приводили к спонтанной обратной переклейке субъекта, как только он эмоционально выбирал отказ от уже совершенного перемещения. Звучало данное объяснение куда как красиво, но что на самом деле сей эффект обусловливало, оставалось за семью печатями. Даже прикидок никаких. Однако факт оставался фактом: вернуться можно было в любой момент, стоило лишь захотеть; а для страховки и самой вспышкой получалось задавать крайний срок обязательного возвращения.