Читать книгу "Исповедь старого дома - Лариса Райт"

— Пока нет.

— Поторопись.

— Ладно.

Поторопиться следовало, но уезжать Анне не хотелось. Она чувствовала необъяснимую вину перед домом, казалась себе гадкой, похожей на тех первых хозяев, которых он, конечно, любил и которые его предали. И она снова безвольно сидела на террасе, не пытаясь остановить катившиеся по щекам слезы. Дружок лежал у ног и сочувственно вздыхал, иногда поднимая морду и преданно заглядывая в глаза. А дом потрескивал поленьями в печке. Если женщине не хватает душевного тепла, он подарит ей хотя бы физическое.

19

И физическое, и моральное состояние Алевтины Панкратовой к шестидесяти годам было безупречным. Выглядела она много моложе своих лет, что стало результатом не только многолетнего тщательного ухода за собой и выполненной лет пять назад круговой подтяжки лица, но и ощущения полного и безоговорочного довольства собой.

Конечно, разнообразие ролей и творческая активность не могли не снизиться в силу возраста, но актриса успешно продолжала держаться на самом гребне волны. В театре ее продолжали боготворить и считались с ее мнением: включали в репертуар спектакли с подходящими ее годам и статусу персонажами, регулярно устраивали творческие бенефисы, выделяли премии и учреждали награды. Ее имя было визитной карточкой нескольких кинофестивалей, куда ее неизменно приглашали в члены, а то и в председатели жюри. Судить других Алевтина Андреевна считала делом презанятным и себя достойным, ибо к оценкам ее никто и никогда не имел никаких претензий, и она давно уже получила в околотворческих кругах репутацию кристально честного профессионала. Человеческая же ее честность и нравственность успешно оставались за кадром привычной круговерти, в которой барахталась актриса.

Талантливая обаятельная артистка, обладательница все еще притягательных форм, глаз с поволокой, копны волос, удачных ролей и шикарной квартиры, доставшейся от последнего мужа, — вот и все детали ее публичного образа, которые вполне устраивали обычную прессу и совершенно не интересовали жадную до скандалов и склок «желтую». А скандалов в ее биографии (Аля наедине с собой не кривила душой) набралось бы не только на несколько журнальных номеров, но, пожалуй, и на собрание сочинений. И если в истории с первым мужем предстать беззащитной жертвой казалось проще простого, а рассказ про художника и вовсе был призван сделать из нее героиню, то шагнувшего из окна монтажера актрисе Панкратовой могли и не простить.

Она прочитала огромное количество вдруг всплывших неприятных подробностей чужих биографий, которые меняли представление о своих обладателях далеко не в лучшую сторону. Алевтина Андреевна не могла не понимать, каким ударом могут стать для нее откровения инвалида о бессердечии и карьеризме бывшей жены. А вслед за ним мог заговорить и оператор. Конечно, ничего особенно ужасного ему она не сделала. В конце концов, ему жаловаться нечего: молодая жена, сынишка скоро в школу пойдет. Он не должен был держать на Алевтину зла. Он и не держал, но что могло ему помешать в общении с прессой сказать, например, так:

— Любила ли меня Аля? Не знаю. Скорее всего, нет. Думаю, я был лишь ступенькой к академическим высотам.

А если оператор — ступенька, то какие уж тут сомнения в правдивости монтажера?

Аля к планированию своей жизни привыкла, она и здесь не сделала осечки. Как только страницы журналов запестрели рассказами бывших жен и мужей, домработниц, охранников и костюмерш, Алевтина Андреевна кинулась на поиски своего греха. Безногий монтажер, мать которого к тому времени давно умерла, влачил жалкое существование в доме инвалидов. Вполне вероятно, остатки гордости могли просить его отказаться от помощи актрисы Панкратовой, но казенные харчи были до того невкусными, чужая кровать настолько неудобной, а медицинский персонал так раздражен и необходителен, что за протянутую руку ухватился он без долгих колебаний, как за спасательный круг.

Алевтина сняла ему квартиру, приставила сиделку и открыла счет в банке, на который ежемесячно переводила кругленькую сумму. Конечно же, небезвозмездно и непременно с условием:

— Молчание — золото. Кто старое помянет — тому глаз вон.

— Ты, что ли, выколешь?

— Выколю, не выколю, а отправишься в мгновение ока туда, откуда прибыл. И ни квартиры тебе отдельной, ни масла на хлеб, ни телевизора после десяти. Усек?

Не понял бы разве что слабоумный, а у бывшего монтажера с головой был полный порядок. Он усвоил: выбьешь стул из-под Али — сам больно ударишься. А он любил бутерброды с маслом и ночные новости. И поэтому:

— Ладно. Что было, то быльем поросло.

Платок на чужой роток был накинут окончательно и бесповоротно. Если бы и нашлись какие-то очевидцы (соседи, сослуживцы, родственники), Алевтина Андреевна выстояла бы против любых обвинений. В ее руках были козыри: она никого не бросала. Она заботится о несчастном страдальце, выполняет свой гражданский долг. А то, что ушла? Так разве стоит осуждать за стремление к женскому счастью? Жизнь, как говорится, у всех одна.

И своей единственной жизнью Алевтина Панкратова была довольна в полной мере. На современный манер ее можно было бы назвать селфмейдвумен. Всего, что у нее имелось (роли, популярность, имя, благосостояние), Алевтина Андреевна добилась исключительно благодаря своим стремлениям и величайшему таланту к их исполнению.

Желаний, помимо актерства и публичного признания, она никогда не испытывала, а потому не чувствовала особой горечи ни от ухода из жизни академика, ни от отсутствия среди большого круга приятелей и знакомых по-настоящему близких друзей. Нет, смерть мужа, конечно, выбила ее на какое-то время из колеи, все-таки с ним было приятно появляться в обществе. Кроме того, отсутствием в театральном и киношном мире он лишь подтверждал историю жены о том, что всех заслуг она добилась сама.

Конечно, за годы совместной жизни она нет-нет, да и вспоминала оператора, с которым они варились в одном котле и понимали друг друга с полуслова. Он никогда не удивлялся ночным съемкам, длительным экспедициям или срочному вызову на спектакль из-за болезни другой актрисы. С академиком же такие трения возникали. Он любил жену и мечтал о ее всенепременной доступности в те моменты, когда желал продемонстрировать ее наличие на приемах и раутах по случаю очередного великого открытия.

Быт интересовал академика мало, возможно, потому, что благодаря домработнице Маше квартира всегда была отдраена, обед — в холодильнике, вещи постираны и поглажены — живи и радуйся. Такие радости отсутствовали у оператора, хотя тот никогда не переставал испытывать к Але нежные чувства. А Алевтина, хоть и настаивала, что образованный человек не должен предпочитать умные разговоры котлетам, в душе иногда тосковала о незатейливых, легких и понятных разговорах об искусстве, которые они вели с оператором в те редкие минуты, когда встречались в квартире.

Академик тащил ее в собственную компанию. Естественно, люди в его окружении сплошь и рядом были умные и интеллигентные, смотревшие на Алю скорее со снисхождением, чем с восхищением. Театральный мир они с усмешкой называли тусовкой, многие даже не считали актерство достойной профессией. Алевтине Андреевне было, с одной стороны, и неприятно, и оскорбительно, а с другой стороны, она не могла не испытывать смущения и непривычной для себя робости в присутствии людей гораздо более ученых. Актриса, привыкшая блистать и царить в обществе, на подобных встречах терялась и большую часть времени отмалчивалась, тоскливо стоя или сидя в каком-нибудь углу. Да и при всем желании она вряд ли смогла бы найти интересные темы. Аля считала, что все эти профессора и доценты, элита общества, легко сумеют поддержать разговор из любой жизненной сферы, а вот она и двух слов связать не сможет, если ее спросят о чем-нибудь из биологии или химии.