Читать книгу "В ожидании Америки - Максим Д. Шраер"

Покидая Помпеи, мы с мамой чувствовали себя совершенно одинокими среди других беженцев из России. Лишенные транзитных документов, дававших нам право на въездную визу в Америку, мы казались себе не чем иным, как бессмысленными персонажами из прошлого. Положение наше было еще более абсурдно, так как нам оставалось провести в поездке целых два уже оплаченных дня. Не могли же мы просто выйти из автобуса и вернуться в Рим, где после долгих выяснений всего за неделю до отлета в Америку нам выдали новые транзитные документы.

На этих документах, выданных взамен пропавших, были наши черно-белые фотографии с клейменым штампом ХИАСа, выжженном в верхнем правом и нижнем левом углах. Новоиспеченные документы подтверждали тот факт, что фотографии действительно принадлежали мне и моей матери, а также указывали наши даты рождения, имена и фамилии родителей. Эти новые документы были еще менее официальными, чем изначальные советские выездные визы, украденные в Помпеях. На этих новых, доморощенных документах под текстом по-итальянски, удостоверяющем наши личности, каменнолицый чиновник службы иммиграции и натурализации потом проштамповал слова: «ПРИНЯТ В КАЧЕСТВЕ БЕЖЕНЦА В СОГЛАСИИ С РАЗД. 207 АКТА ИММ. И HAT. ПРИ ВЫЕЗДЕ ИЗ США ПОНАДОБИТСЯ РАЗРЕШЕНИЕ ИНС НА ВОЗВРАЩЕНИЕ. РАБОТАТЬ РАЗРЕШАЕТСЯ» и накалякал «J.F. К. 8/26/87», а также номер своего нагрудного знака. Иммиграционный чиновник проштамповал наши транзитные бумаги, отобрал у нас въездные американские визы, а также выдал каждому из нас по белой карточке с какими-то номерами и буквами, напечатанными красным цветом.

— Едете в Род-Айленд? — спросил иммиграционный чиновник, впуская нас в страну. — Приятное местечко. Прекрасные пляжи.

В каком-то тумане мы дошли до ресторана, где старые московские друзья, которые уже давно жили в Нью-Джерси, накормили нас сэндвичами, а потом проводили к другому терминалу, где мы сели в малюсенький самолет. Это был пропеллерный самолетик из тех, которые уже давно сняли с рейсов национальных американских авиалиний, и на его дребезжащих крыльях мы полетели из Нью-Йорка в карманную столицу самого маленького штата в Америке. С борта самолетика я взглянул вниз на город Провиденс, где пройдут мои первые два года в Америке, и где — по судьбоносному совпадению — выросла моя жена. Я взглянул на мой первый американский дом и подумал: «Боже, как Провидение может быть таким маленьким?»

Но это все произойдет только через две недели после нашей поездки на юг Италии… А пока наш автобус удалялся от Помпеев и места, где исчез мой ярко-синий рюкзачок. Перспективы попасть в Америку казались почти нулевыми. В карманах наших завалялось на все про все долларов двадцать, а помочь нам с мамой было решительно некому. Мы уже приближались к Сорренто, и Анатолий Штейнфельд сообщил нам, что в ясные дни с самой оконечности мыса, на котором стоит этот город, можно увидеть Капри. Остров Капри как раз и был целью нашей поездки.

Как мне передать ощущения того вечера в Сорренто? Поцарапанный техниколоровый фильм, который я снимал и в котором снимался? Выцветшие краски, притупившиеся ощущения. И только одно острое чувство: тоска. Из этой гавани сирены-соблазительницы манили к себе Одиссея. Сорренто был вечным мотивом моего российского детства, и вот я попал на его улицы и площади парией и нищим. Все годы, пока мы жили за железным занавесом, я безумно хотел увидеть Сорренто. Меня тянуло туда, тянуло ко всему, что я знал об этом городе. Сколько великих писателей бродило по этим улицам, сидело в этих тратториях! Сколько раз я пытался вообразить Сорренто, глядя из окна моей московской спальни на серые февральские сугробы. О чем они размышляли, посасывая папиросы и потягивая кьянти? Скучали ли по родной земле? Горький — по Волге, так широко разливающейся по весне; Ибсен — по туманной, таинственной Христиании… Я по России не скучал. Или скучал, конечно, но ясно понимал, что возврата нет и не будет. В Сорренто я ощутил совершенную зыбкость бытия, тоскуя уже не по прошлому, но по будущему, которое теперь казалось мне, лишившемуся денег и документов, попросту невозможным.

На главном променаде витрины магазинов ломились от серебра и бирюзы. Шикарные парочки целовались взасос прямо посреди толпы. Оркестрики играли «Вернись в Сорренто», а мы с мамой изо всех сил старались не вдумываться в смысл этих слов.

Самодовольный Анатолий Штейнфельд в новой шляпе и темных очках проплыл мимо. Потом он развернулся и догнал нас с мамой.

— Мадам, не заинтересует ли вас романтический ужин со мной? — обратился он к маме.

— Слушайте, Штейнфельд, — мама ответила так быстро и четко, что румянец сыновней гордости ударил по моим щекам и кончикам ушей. — Во-вторых, вы разве не видите, что меня уже пригласили на свидание? — сказала она, опираясь на сгиб моего локтя. — А во-первых, разве в Болонье мой муж вам не велел держаться от меня подальше? Так вот, он будет встречать автобус в Ладисполи на главной площади. А дважды он никогда не предупреждает.

Мама развернулась на каблучках и потянула меня за собой в поток расписной соррентийской толпы. Как я любил ее такой сильной, такой решительной!

Мы купили два ломтика самой дешевой, какую сумели найти, пиццы и слонялись от одного открытого кафе к другому, слушая музыку и не решаясь занять столик. В конце концов мы отыскали кафе, показавшееся нам не таким устрашающим, как остальные, и притулились за угловым столиком, подальше от музыкантов и туристов, восседавших над здоровенными блюдами с салатами и макаронами. Наконец, официант нас все-таки углядел, и мы потребовали карту, словно намереваясь заказать основательный ужин. А когда он подошел снова, я попросил показать нам десертное меню. «Мы передумали. Не голодные», — объяснил я. Мы заказали самую маленькую порцию джелато, фисташкового и арбузного, и немного воды в придачу. Официант смерил нас взглядом, каким патриций удостаивает нищего попрошайку. Он принес блюдце с двумя крохотными шариками мороженого и одной чайной ложкой, а про воду и вовсе забыл. В жизни не пробовал мороженого вкуснее того, которое мы с мамой съели тогда, в Сорренто, на закате.

Было время, когда до рая всякий мог добраться пешком. Можно было оставить позади Сорренто со всей его мирской суетой и сутолокой, с тщетою его причудливых толп, с дорогими ресторанами и сотнями лотков, с которых торгуют мороженым. Просто-напросто покинуть эту обитель карманников и уличных музыкантов и дойти по узенькому перешейку до самого прекрасного места, какое только есть на всем земном лике. Потом вдруг природная катастрофа заставила скалы, соединявшие Капри с материком, опуститься на дно, и возник остров, на который ныне можно попасть лишь по воде. Ну и пусть, так или иначе, а до него все-таки можно добраться!

Поутру, неплотно позавтракав, мы погрузились на паромчик, принадлежащий Navigazione Libera del Golfo. Во времена моего детства совершенный близнец этого паромчика ходил между правым и левым берегами Москва-реки. Такой же престарелый инвалид — облезшая краска, скрипучие двери и пенсионного возраста команда. И вот теперь итальянский паром медленно приближался к конечному пункту нашего путешествия, а мы с мамой сидели на верхней палубе, мысленно перебирая происшествия вчерашнего дня. И чем ближе подходили к Капри, тем легче становилось у нас на душе и тем незначительнее представлялись вчерашние невзгоды. На осмотр Капри у нас было восемь часов плюс десять долларов на двоих, а также половина пленки в старом фотоаппарате, который мой дед привез из Восточной Пруссии среди прочих трофеев 1945 года. Фотографировали мы все больше глазами, и эти фотографии по-прежнему свежи в моей памяти. В тот день мы побывали едва ли не всюду. Сначала бурлящая толпа туристов увлекла нас на Пьяцца Умберто I с ее переполненными кафе и магазинчиками, с гудящей в ушах немецкой и английской речью. Мы читали вслух меню — написанные, точно программы концертов, мелом на грифельных досках. Увертюра: insalata caprese (сыр моцарелла, помидоры, базилик). Вступает первая скрипка: кролик, приготовленный с уксусом и розмарином. Лимонные печенья, limoncelli, точно трели пикколо.