Читать книгу "Ловушка для Горби - Эдуард Владимирович Тополь"

только отдельные хулиганские инциденты…

— Например? — уже чуть спокойней спросил Стриж.

— Например, полчаса назад мальчишки бросили в милицейскую машину бутылку с горючей жидкостью. Вот здесь, — Вагай показал на карте красный кружок. — А здесь час назад бабы разбили витрины продовольственного магазина. Вот и все.

— Какие меры принимаешь?

— Вся милиция и КГБ подняты по тревоге. По городу ходят усиленные патрули с собаками. Ночью думаем взять всех, кто болтал на «Уралмаше» о забастовке.

— Сухин, ты уверен, что справитесь без армии?

— Безусловно, справимся, Роман Борисович! — откликнулся начальник милиции Сухин.

— Шарапов, а ты меня слышишь? — спросил Стриж и скосил глаза в сторону от экрана — туда, где стоял начальник городского ГБ майор Шарапов.

— Слышу, Роман Борисович! Конечно, справимся! — громко сказал Шарапов, и объектив телекамеры вместе с телеэкраном медленно повернулся на звук его голоса.

— Слушай внимательно, — сказал Стриж Шарапову. — «Уралмаш» — это завод оборонного значения. Все евреи, которые на нем работали, были, конечно, сионистами и имели своих агентов среди русских рабочих. Сионистов мы выслали на китайскую границу, но их русские агенты остались. И не исключено, что они каким-то образом поддерживают связь со своими хозяевами и по их приказу подбивают народ на забастовку. Ты меня понял?

— Так точно! — стоя по стойке «смирно», отрапортовал майор Шарапов.

— Ну, хорошо. Работайте. Только имейте в виду: сегодня вы с вашими беспорядками уже фигурировали на Политбюро. Надеюсь, не надо объяснять, что это значит. Тем не менее, мы вам пока доверяем. Но завтра лично нам доложите о ситуации. И еще. Круглый, это тебя касается…

— Слушаю, Роман Борисович, — сказал второй секретарь обкома Серафим Круглый, в его ведении была теперь вся идеология области.

— Как только Шарапов нащупает на «Уралмаше» этих сионистских агентов, нужно развернуть по этому поводу кампанию в местной прессе. Ясно?

— Безусловно, Роман Борисович…

Стриж отключился, его изображение пропало с экрана.

Скрипнула дверь, Вагай резко повернулся к вошедшей без стука молоденькой секретарше пышных форм:

— В чем дело?

— Из Пролетарского района полковнику Сухину звонят, — сказала секретарша.

— Ну и что? Селектора нет?

— Да ну его, селектор! — вяло сказала секретарша, поведя своим томным, с поволокой взглядом по стройным офицерским фигурам Сухина и Шарапова.

— Иди, иди, телка! — недовольно кивнул ей на выход Вагай, а Сухин взял телефонную трубку:

— Сухин слушает… Где?.. Ну, и чего вы ждете?.. Сейчас выезжаю!..

— В чем дело? — спросил Вагай.

— На Рогожной улице бабы грабят продмаг, — сказал Сухин. — Милицейскую собаку зарубили топором. Разрешите мне их лично успокоить, Федор Ильич?

— Успокоить мы должны весь город, — задумчиво произнес Вагай. — Но первым делом нужно найти агентов сионизма. Слыхали, что Стриж сказал? Мы уже фигурировали на Политбюро! Но если мы найдем агентов сионизма… Поэтому так, Сухин: всех баб, которые грабят магазин, передашь в КГБ. Не может быть, чтобы никто из них в прошлом не спал с каким-нибудь жидком. Ты меня понял, Шарапов? Человек десять-пятнадцать должны сознаться…

— У меня они все сознаются. Даже целки! — усмехнулся Шарапов.

Карательные отряды милиции и КГБ, водометы и «черные вороны» с воем сирен носились по городу, спеша ко все новым и новым вспышкам народного недовольства. Но хотя полковник Сухин лично принимал участие в «успокоении» города, успокоения не наступало. Даже простая операция по аресту женщин, поднявших скандал в продовольственном магазине на Рогожной улице, превратилась в новую кровавую схватку, потому что как раз в это время мимо шла рабочая смена завода «Станкостроитель». «Наших баб бьют!» — крикнул кто-то, и этого стало достаточно, чтобы рабочие, выламывая колья из заборов, или вооруженные неизвестно откуда взявшимися кастетами, обрезками металлических труб и даже пистолетами, бросились на милицию. После войны в Афганистане у населения страны появилось полно оружия — ворованного из армии, самодельного, привезенного тайно из Афганистана. Так что в первые же мгновения два милицейских фургона — так называемые «черные вороны» — были перевернуты, и шесть милиционеров пали замертво с разбитыми черепами. В следующую минуту милиция пришла в себя, открыла огонь, и толпа, отстреливаясь из пяти пистолетов, стала разбегаться, оставляя на снегу раненных и убитых. А в это время новая вспышка самоуправства уже вывернулась в другом конце города. Там толпа женщин и подростков атаковала хлебопекарный завод…

Есть в людской психике, в психологии села, города и даже целого народа нечто, не поддающееся объяснению простой логикой. Народ, который почти восемь десятилетий покорно терпел куда более кровавые бани сталинских, например, репрессий; люди, у которых за одну ночь могли арестовать и уничтожить всех их близких — отца, мать, сестер и братьев, и которые безмолвно, поколениями несли в своих душах рабскую покорность любому кнуту, милицейскому погону, партийному чину; мужчины, женщины и дети, которые еще вчера ночью привычно, как по Божьей заповеди, сами записывали себе на ладони номера в очереди за буханкой хлеба, — эти самые люди по совершенно, казалось бы, мелкому поводу, не сравнимому, во всяком случае, с их исторической бедой и опытом их многотерпения, вдруг перестали быть чувствительны к страху, обезумели.

Правда, в этот вечер город Екатеринбург, бывший Свердловск, еще и сам не знал размеров своего умопомрачения. Так, заболевая лихорадкой, человек в первый день чувствует лишь недомогание, головокружение, озноб, и ни сам, ни самый лучший доктор не могут предсказать, как будет развиваться болезнь и какой высокой будет назавтра температура. Повышенная раздражительность народа, агрессивность, сыпь публичных скандалов и схваток с милицией, отмеченная кружочками на карте города в кабинете Вагая, говорили, наверное, о том, что больному нужен постельный режим, покой, крепкий сон и повышенное питание. Врач, однако, применял иные средства. Он применял водометы, дубинки и милицейские пистолеты «ТТ»…

— Все подходы к 19-му отделению заняты курсантами милицейского училища, — говорил Степан Зарудный, стоя над газовой плитой и с волчьим аппетитом поедая жареную картошку прямо из сковородки. — Туда не прорваться…

— Мы прорвемся, — убежденно ответил Анатолий Гусько. Гусько и еще два молодых «афганца», все трое в вылинявших и стареньких малиновых беретах десантников, сидели в узкой, как пенал, комнате — квартире Зарудного, пили чай из разнокалиберных стаканов. У одного из этих «афганцев» рука была перевязана грязным бинтом, у второго ссадина на лбу залеплена пластырем…

Квартира у Зарудного была типично холостяцкой — большой продавленный диван, немытая посуда в раковине, три алюминиевых тарелки вместо пепельниц (и все три полны окурками), форточка на морозную улицу открыта настежь. Сквозь эту форточку в квартиру доносился вой милицейских сирен и рев проносящихся мимо милицейских водометов, мотоциклов с колясками и «черных воронов».

Пережидая этот рев, Зарудный молча поедал картошку, потом сказал,