Читать книгу "Вот пришел великан… Это мы, Господи!.. - Константин Дмитриевич Воробьёв"

нам было смущать друг друга? Недаром же он «не узнал» меня?

То, что директор издательства мог появиться в аэропорту по уважительному делу – провожал или встречал, скажем, кого-то, – я не хотел предполагать. Мне было удобней думать, что он очутился там по сугубо личному поводу, как и я сам.

Дарить – хорошо. Тут одним разом достигается слишком многое: и сознание собственной широты и щедрости, и удовольствие от того, что ты можешь кого-то обрадовать и растрогать, и надежда, что твоим покупательским способностям никогда не будет конца, и многое другое, что поднимает человека ввысь. Дарить – хорошо, если знать, что за этим желанием ничего не скрывается, кроме благодарности тем людям, кого ты собрался наконец отдарить. Тете Мане я углядел большую толстую шаль с бахромой, – меня привлекло в ней то, что ее вполне можно было назвать пледом, а не шалью. А плед это плед! Сложнее было с подарком Борису Рафаиловичу: тому ничего не подходило, чтобы я тоже был доволен. Я подумал о надувной лодке и спиннинге, но было неизвестно, рыбак ли он; да и как бы я заявился в больницу с такой ношей? Там наверняка есть свои Верыванны и Певневы, при ком не подаришь и не возьмешь. По этим же причинам не годилось и ружье, и палатка. Поразмыслив, я нашел, как мне казалось, самое лучшее, что ублаготворяло нас обоих, – в гастрономических магазинах оставались с Нового года принуднаборы в целлофановых мешках: к бутылке армянского коньяка туда были засунуты кое-какие кондитерские неликвиды и отличные овальной формы палехские шкатулки, на которых царевич убивает из лука черного коршуна над белой лебедью. Из трех таких мешков я собрал два – один себе, а второй, посолидней, Борису Рафаиловичу. В его шкатулку я вложил свои модные янтарные запонки, – они хорошо смотрелись там в жарком малиновом углублении, и это не могло ему не понравиться. Мне хотелось, чтобы «Альбатросы» понравились ему тоже, и я учинил на журнале краткую надпись и поместил его в мешке так, чтобы он скрыл бутылки. В гардеробной больницы я сказал бабушке, принявшей у меня берет и куртку, что иду в хирургическое отделение. Она поглядела на стенные часы, точь-в-точь как глядела, бывало, Звукариха на солнце – из-под руки, и с добром к больным сказала, что до наведывания их еще двадцать минуток.

– Погуляй пока в коридоре, – посоветовала она.

У гардероба никого не было, и я слазил рукой в задний карман брюк и захватил там что попалось.

– Заругаются ж, милай!..

Я подумал, что ей, наверно, впервые привелось тут получать наградные от посетителя, – руку с трояком она отвела назад и сама смотрела на меня растерянно и виновато. Я ласково солгал ей, что меня ждет Борис Рафаилович. Тогда она пошла в глубину гардеробной и вынесла новый халат на пуговицах и с тремя карманами…

…Когда мне приходилось видеть в кино лыжника, взлетавшего с трамплина, я воображал себя им. Слушая знаменитого музыканта, я играл вместо него. Я плавал лучше всех в бассейнах, был непревзойденным художником и оратором: после моего выступления в суде виновные раскаивались, а судьи плакали. В цирках я пролетал под куполом и выкрикивал «оп-ча», когда зрители тревожно разражались всеобщим «ах». В первую Отечественную войну я был попеременно то князем Андреем, то Багратионом, а в последнюю – то Кожедубом, то Рокоссовским. Я дважды погибал на дуэли, так как в первый раз был Пушкиным, а во второй – Лермонтовым. Гарибальди, Овод и полковник Пестель тоже были я. В тот раз в больнице у зеркала, увидев себя в белоснежном врачебном халате, я с ходу превратился в хирурга. Я блестяще делал сложнейшие операции на сердце и на черепных коробках, и сюда явился на консультацию по приглашению Бориса Рафаиловича: в моем желтом пузатом получемодане-полупортфеле укрываются всевозможные новейшие инструменты, медикаменты и бог знает что еще!..

Борис Рафаилович сидел у себя на топчане для осмотра больных в скорбно-обиженной позе мученика, окончательно потерявшего веру в людскую благодарность, а это значило, что пациент, которому он сделал сегодня операцию, чувствовал себя отлично. Нехорошо было только то, что с плоского расплющенного топчана неряшливо сбилась простыня, жутко оголив черный заглянцевелый дерматин, и что халат на докторе был мятый и несвежий. Я приютил свою ношу в угол за вешалкой, а потом уже поздоровался.

– Ты не мог показаться мне раньше?

Тон был ворчливый и изнуренный, и я опять подумал, что с оперированным всё слава богу.

– Не мог?

– Не мог, доктор, – сказал я.

– Почему?

– Тогда я не был бы сегодня хирургом, – ответил я.

Он испытующе посмотрел на меня, но позу не переменил.

– Ке-ем?

– Вы не замечаете, какой на мне халат? – спросил я, и мне почудилось, что он что-то понял и даже проникся к моей ребячливости подобием снисходительности.

– Покажись!

Он сидел, а во мне, как-никак, было метр восемьдесят три, поэтому я опустился на колени, обернувшись затылком к топчану.

– Да не так… Встань! – досадливо приказал мне.

– А какая нам с вами разница? – сказал я.

– Мне неудобно!

– А там уже нихрена, доктор, нет, – сказал я, – там давно заросло… Ну всё?

– Всё! – не притронувшись к моей голове, сказал он. – Тоже мне… Шевелюра, как у пуделя. Завиваешься в парикмахерской, что ли?

Мы тогда уже стояли друг против друга, и я обратил внимание, что волосы Бориса Рафаиловича вполне могут звенеть, если к ним прикоснуться, – на висках они металлически светились и казались жесткими, как струны.

– Можно теперь перейти к неофициальной части? – спросил я его, показав в сторону чемодана.

– Нет, – властно сказал он, уходя от меня к столу. – Я не уверен, что ты не попадешь ко мне еще раз. С аппендиксом, например.

Я осведомился, что тогда будет.

– Не стану оперировать. Вообще не приму в отделение!

– Примите. Вы же знаете, что я хороший мужик, – сказал я. Мешок был перехвачен розовой лентой, – они так и продавались, только при переупаковке я попышней завязал бант. Журнал не скрывал бутылки полностью: их головки высовывались и золотисто сияли, и когда я поставил мешок на стол, он внушительно-веско брякнул.

– Ты убежден, что с головой у