Читать книгу "Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян"

/ да рекою виски!» «Какая борьба? – пробовал я защищаться, – в газетах нет ни одного сообщения о сопротивлении. Тело пошло на дно и не скоро всплывет. Трагедия это, а наш спектакль – образ вечного всемирного насилия». «Все это, Павел Моисеевич, абстрактный гуманизм! – возмутился один проснувшийся управленческий старичок и неожиданно изрек: «Что это у вас Смерть с руками и ногами, ее ведь никто не видел!» От обморока меня спас шепот рядом: «Скоро он ее увидит». Кое-что, не самое главное, пришлось сократить, половину песни проституток, позже, конечно, восстановленную. Но кое-что было дописано «в кайф»:

Где ты, моя родина, чистый мой ручей?

На чужбине, родина, я теперь ничей.

Ничего не надо мне, только бы на миг

пальцами горячими тронуть твой родник…

– Ну, после такого пассажа, написанного «в кайф», согласитесь, просто-таки напрашивается вопрос: а Бостон, куда Вы переехали из Москвы с женой Марией, Машей Кореневой и сыном, и где живете уже много лет?..

– Это ведь было написано для персонажа пьесы, за четверть века до нашего решения полететь в Америку, куда мы переместились в трудные перестроечные времена по приглашению моей сестры, по программе воссоединения близких родственников. Я благодарен Маше за то, что она с пониманием отнеслась к моему решению, притом что я-то воссоединился с моей сестрой Агнессой Грушко, а Маша «рассоединилась» со своей сестрой Еленой Кореневой, моей прелестной свояченицей, «своящеркой», как я ее называю.

– Значит, Вы ее «своящер»?

– Ну, да. Хотя мы часто бываем в Москве, и Лена нас навещает. Я не осмелюсь сказать, что «на чужбине я ничей». За эти двадцать лет мир изменился, как и понятие чужбина. Один клик на компьютере, и ты беседуешь «лицо в лицо» с кем хочешь. То, что называется ностальгией, я испытал как болезнь лишь однажды. Это было в 1963 году на Кубе, где я три безвылетных года был старшим переводчиком в составе киногруппы «Мосфильма», снимавшей легендарную картину «Я – Куба». Хотелось зажмуриться и силой воли переместиться в родные места. Я тогда написал:

Звериный крик ночного парохода

над пальмами плывёт в чужую тьму.

Разлука – беспросветная невзгода.

Я так соскучился, что не пойму,

какое нынче ночью время года.

За двадцать лет пребывания в Бостоне, где, к слову сказать, лопухи, подорожники и одуванчики такие же, как в Подмосковье, я написал три новые книги стихов, опубликовал книгу пьес «Театр в стихах», множество переводов, в том числе книгу Неруды «Сумасбродяжие», мою авторскую антологию испанских поэтов «Облачение теней». И «Поэму Уединений» великого Гонгоры, великолепно изданную питерским издательством Ивана Лимбаха. Я участвовал в трех Московских международных конгрессах переводчиков, два раза как испанист был международным членом жюри поэтического конкурса в Панаме, где опубликовали мою двуязычную «Антологию Панамской поэзии». Я признателен Америке за то, что она, в принципе не зная, кто я, косвенно содействует моему российскому литературному делу и следит за моим здоровьем. К тому же, язык ведь не собачонок на привязи у одной местности.

– Я где-то когда-то читала, что ваша с Марией романтическая история началась на ленкомовском спектакле.

– Марк Захаров пригласил Машу на постановку в качестве художника, и она пришла ко мне побеседовать о Латинской Америке. Я до сих пор помню свист стрелы, пущенной Купидоном в тот момент, как я ее увидел. Я был женат на Инне Романюк, которая была, как и я, инязовкой, и на протяжении 22 лет трогательно опекала меня и нашего сына Дмитрия, всячески поддерживала меня в моих литературных замыслах. Я трудно переживал уход из семьи. У Маши это нашло уважительное понимание, за что я ей глубоко признателен.

ТВОИ СВЕТЛО-РУСЫЕ ВОЛОСЫ…

Маше

Твои светло-русые волосы с медовым отливом,

забранные в пучок двадцать семь лет,

в разлуке с тобой делают меня счастливым,

зажмурюсь – и вижу волос твоих свет…

Почему именно сегодня я подумал об этом?

Может, потому что с утра за окнами льёт,

и дерево – мокрым зелено-жёлтым букетом —

почти такое, как в Жевнево в третий наш год.

В той пойме под вечер тихо пахла душица,

и был розово-голубоватым над заводью пар.

Там поныне твой потерянный крестик таится.

Впрочем, он был католический, вот и пропал.

Похоже, всё с людьми не единожды: вот ведь

ты до сих пор для меня душистая близкая даль,

догадка о чём-то вечном, каждодневная отповедь

Времени, чьё пространство – вовсе не календарь.

Маша и внутренне красива своими взглядами на искусство и нравственными убеждениями. Для спектакля она сделала тогда необычные эскизы костюмов. Маша выпускница Полиграфического института, оригинальный график. Снялась в главной роли в фильме «Самый жаркий месяц», в фильме «Три дня в Москве»» и в эпизодах «Большой перемены» у своего отца, светлого комедиографа Алексея Александровича Коренева. Помните, в класс принесли как бы младенца и все одноклассники шумно радуются, включая Свету Крючкову и ее «папу» Леонида Леонова? Она подарила мне нашего с ней Кирилла. Он выпускник историко-филологического факультета РГГУ. Связал себя, что мне приятно, с работой в области перевода. А в приданое мне досталась киносемья Кореневых. Мама Наталья Андреевна долгие годы работала на «Мосфильме» ассистентом режиссера по актерам, нашла в омском театре Владислава Дворжецкого, который называл ее своей «киномамкой», убедила Эльдара Рязанова снимать Андрея Мягкова в фильме «С легким паром». Что уж говорить о Лене Кореневой, с которой мы электронно общаемся чуть ли не каждый день, и которая неизменно помогает в моих московских выступлениях, читая на них мои стихи и переводы, делая притом деликатные замечания по поводу некоторых неблагозвучий, слух-то у актеров еще и на губах.

– Павел Моисеевич, а расскажите немного о себе, о своей семье, о важных для Вас людях.

– Мой отец Моисей Иосифович Грушко родился в Чуднове-Волынском, на Украине. Он прожил девяносто семь лет и похоронен на кладбище в Пушкино, где покоится и наша мама Хиня Яковлевна Левенштейн. Отец до войны работал в скромной должности плановика на московских станкоинструментальных заводах. Приносил мне образцы разных металлов и сплавов, из них я составлял своего рода «гербарий».

Он хорошо знал историю, у него был идеальный каллиграфический почерк, был сдержанно-улыбчив, выйдя на пенсию, работал, тоже плановиком, в артели инвалидов. Мои дед и бабушка по отцовской линии встретили смерть в Бабьем Яру. Мама была одесситкой, она отправилась из