Читать книгу "Парижское эхо - Себастьян Фолкс"

– Наверное.

– А ты, Тарик? Как тебе Париж? – Жасмин посмотрела на меня.

– Замечательно, – ответил я, и в тот момент это было правдой.

– Что тебе нравится больше всего? Эйфелева башня? Латинский квартал?

– Нет, больше всего мне нравится метро.

Видя, как все засмеялись, я тоже стал смеяться и налил себе еще немного вина.

– Мне нравятся станции, – продолжал я. – Их сумасшедшие названия. И странный запах – газа и жженой веревки. Мне нравятся девушки в вагонах. Иногда я встречаю интересных людей. Недавно я познакомился с одним типом, который каждый день устраивает на Двенадцатой линии кукольное шоу. Его зовут Виктор Гюго.

– Так и зовут? Ну и ну, – сказала Жасмин.

– Время от времени он меняет ветки, чтобы не было скучно. Мы с ним ходили в одно место, оно называется «Фланч». Там можно есть, сколько хочешь.

– А какая станция у тебя любимая? – спросил Джулиан.

– Очень сложно выбрать, – ответил я и почувствовал, как закружилась голова. – Больше всего мне нравятся длинные и странные названия, вроде «Реомюр – Себастополь». Но и короткие ничего. Например, «Боцарис». Ханна сначала меня дразнила, потому что я не знал, в честь кого и чего их назвали. Не знал людей, историю и всякие даты.

– Да, – отозвалась Ханна. – Тебе все казалось одним сплошным Боцарисом, правда?

– Правда. Но ведь некоторые из них – просто улицы, просто какие-то места, да? Бастилия? Дом инвалидов. Этуаль – Шарль де…

Теперь все они задыхались от смеха, и вдруг я почувствовал себя не так хорошо, как минуту назад. Я извинился и вышел в туалет. Достав мобильник, я принялся искать в интернете. Неужели я опять сказал какую-то глупость? Вот например, Бастилия. Только не говорите мне, что когда-то жил такой художник: Огюст Бастилия. Нет, все в порядке, это была тюрьма, то есть вполне обычное место. Что там еще? Мари-Луиза Инвалид… может, была такая танцовщица? Нет. Хорошо. «Шарль де Голль – Эту-аль». Ну, «Этуаль» – это в честь дорог, которые расходятся от Триумфальной арки, как лучи звезды. Конечно. А что насчет Шарля де Голля?

Вай-фай подвис на несколько секунд, и вот… Ого. Ну и ну…

Чтоб меня.

Я почувствовал, как к горлу подкатила тошнота; мой мозг превратился в алкогольное желе. Я нагнулся над унитазом. Ледяные файерболы. Шарль-черт-бы-его-побрал-де-Голль.

На второй день после вечеринки мне стало легче и рано утром я решил съездить на «Мэри д’Исси», погулять по городу вместе с Виктором Гюго. Мне очень не хватало его старческой мудрости – пусть даже я не мог верить всему, что он говорил. Казалось, увидев меня, он обрадовался, хотя наш день прошел совсем не так, как обычно.

Виктор Гюго пребывал в задумчивом расположении духа, и, по его словам, у него не было сил устраивать кукольное представление. Поэтому мы доехали до «Национальной ассамблеи» (на платформе кто-то замазал это название краской, а сверху написал: «Бурбонский дворец») и отправились на прогулку вдоль берега реки. Я никогда прежде не бывал в этом районе. За экскурсоводами там ходили стайки туристов с камерами и в бейсболках; они сжимали в руках бутылочки с водой и фотографировали друг друга на фоне Сены.

Пока мы шли, Виктор Гюго рассказывал мне про Библию: про Моисея, Самсона, Гедеона, Иисуса Навина, Иону, Давида, Вирсавию, Соломона, Савла и Илию. Должен признать, что даже такому искушенному боевиками человеку, как я, все эти истории о битвах и сексе показались довольно увлекательными.

– Пожалуй, на этом хватит, месье Зафар. О чем я вообще думал, рассказывая мусульманину о еврейском фольклоре? Простите. Сила библейского нарратива вскружила мне голову, и я просто не мог остановиться – с этими словами Виктор Гюго прокашлялся, а потом добавил: – Должен признаться, не в первый раз.

Мы подошли к мосту, который соединяет набережную с небольшим островком, на котором располагается гигантский собор. Очевидно, это был Нотр-Дам. Окинув его взглядом, мой спутник продолжал:

– Моя страна однажды надеялась стать мусульманской державой.

Если дословно, то сказал он следующее: «une puissance mussulmane».

– Правда? – я удивился.

– Идея была в том, чтобы сначала просветить арабские страны – познакомить их с науками, законом, правами человека, – а потом вступить с ними в союз против нашего общего врага.

– Кого?

– Американцев.

– Но этого так и не случилось.

– Нет.

– Что помешало?

– Мировые войны. Другие европейские страны. Немцы и англичане.

– И все?

– Нет. В результате войн народы Магриба – алжирцы, марокканцы, тунисцы, – люди, которые когда-то нас любили или, по крайней мере, терпели, потеряли к Франции всякое доверие, возненавидели нас так же сильно, как они ненавидят всю остальную Европу. Поэтому они и решили от нас избавиться. Но понимаете, какое дело: их было немного, и все они были очень бедными, потрепанными жизнью. Потому объединиться они смогли только под одним флагом – флагом Бога, который их покинул. Только представьте себе: они смешали божественное и политику! Для Франции это означало конец. Дальше – только резня, пытки и отчаяние. Так и погибла наша восточная мечта.

Тут я потихоньку стал терять нить повествования, но в голосе Виктора Гюго слышалась боль потери. Он схватил меня под локоть и сказал:

– Видите? Вот этот мост. Сен-Мишель. Посмотрите внимательно.

Я посмотрел. На мосту толпились туристы.

– Жуткое место для вашего народа, – продолжал старик, по-прежнему сжимая мою руку. – На этом месте умерла последняя надежда на дружбу между нашими странами. Именно с этого моста полицейские жандармы сбрасывали тела погибших магометан в Сену. Чтобы никто не узнал, как они их сначала пытали, а потом убили.

– Когда это произошло? – спросил я.

– Дайте подумать… Сорок или пятьдесят лет назад. Не так уж и давно.

Я высчитал среднее значение: сорок пять лет назад. В 1961 году моя мать еще жила в Париже и была маленькой девочкой. Может, ее отец стал жертвой? Хотя нет, вряд ли. Ее отец был «черноногим», то есть скорее всего французом или в самом крайнем случае – франко-алжирцем. «Черные ноги» – да, но кожа-то совершенно белая. С другой стороны, его жена, моя алжирская бабушка… Предположим, что это и была та самая душевная травма, которую моей матери пришлось пережить в детстве. Неужели, ее родную маму (мою алжирскую бабушку) убили во время уличных беспорядков полицейские, а потом скинули тело в реку?

– Черный день в истории Франции, – сказал Виктор Гюго и, отпустив наконец мою руку, вгляделся в коричневые воды Сены. – Полиция убила сотни людей просто из-за их внешнего вида. А сделали они это с позволения главы полиции Папона. Он дал им полную свободу действий и пообещал, что в случае чего прикроет. За двадцать лет до этого, во время войны, тот же самый месье Папон позаботился о том, чтобы согнать несколько тысяч иудеев на велоарену – она находится слева от нас, чуть дальше по реке, – откуда их затем отправили в место под названием Верхняя Силезия, на знаменитое химпредприятие, в газовых камерах которого они и встретили свой конец. Месье Папон плохо служил Республике. Он не вдохновлялся творениями Паскаля и Вольтера, Расина и Монтеня. Даже мои куда более скромные работы прошли мимо него. Он побрезговал чистейшим ключом Просвещения и вместо этого напился грязной воды из лужи на какой-то свалке. Как дикий зверь.