Читать книгу "На берегах утопий - Алексей Бородин"

Ремарки O'Нила написаны точно для его времени и о его времени, в его представлении о жизни и театре, когда он начал писать реалистические пьесы. Нам же с художником хотелось сделать более свободную версию, освободить пространство. Станислав создал потрясающую сценографию. Центральный образ – родовой дом Мэннонов, дом, заполненный призраками, бликами прошлого, мрачный дом, который построен на зле, на крови.

Еще должен был находиться на сцене некий объект, который будто следит за всем происходящим. В итоге мы с Бенедиктовым решили, что это будет луна. Накануне прогонов я посмотрел фильм “Меланхолия” Ларса фон Триера (очень понравился): в нем планета Меланхолия приближалась к Земле. Так и возникли новые интересные ассоциации.

По-моему, Немирович-Данченко предложил играть “Карамазовых” как Шекспира в пиджаках. Мне очень нравится это выражение, и я актерам сразу сказал: “У нас должен быть Эсхил в пиджаках”. Все, что кипит в нас, почти никогда не проявляется внешне. Вулкан, который только готовится к извержению. Не важно, Гражданская война в Америке или Троянская война, 30-е годы О’Нила или наше время.

Думайте о студентах больше, чем о себе

В ГИТИСе был прекрасный педагог Владимир Наумович Левертов, он любил говорить: “Школа должна быть консервативной”. Если человек владеет школой, он получает очень много прав: я знаю и я свободен. На отстранение по Брехту тоже нужно иметь право.

Река воображения должна лежать в очерченных берегах: в берегах профессии, культуры, нравственных понятий. Иногда бывает актерский дар сам по себе, но даже у самых талантливых ребят, тех, кто может творить чудеса, вкус и культуру воспитывает школа.

Необходимо знать законы, только знание дает право их нарушать. Это касается и режиссеров, и актеров: я знаю, как будет работать мое творческое “я” (по Михаилу Чехову) или “я” в “предлагаемых обстоятельствах” (по Станиславскому). В любом случае этим “я” надо овладеть и управлять, знать, как с полным включением существовать в безусловных обстоятельствах. Надо понять, что это происходит со мной. Эфрос говорил: “Актер погружается в предлагаемые обстоятельства, да и всё”. Легко сказать: “Да и всё”. Эфрос имел право так говорить.

Сам я не был учеником Гончарова, более того, мне совсем не нравилась его привычка кричать на актеров на репетициях, но я всегда его защищаю. Андрей Александрович был не ремесленником, как многие считают, а замечательным режиссером и педагогом. Но и в самом слове “ремесленник” нет ничего обидного. Ремесло необходимо. Да, в театре могут материализоваться видения, сны, фантазии, воображение должно быть свободным. Но нужна дисциплина, точное знание – что откуда берется. Это я и твержу студентам.

Очень важно, чтобы молодые люди не боялись самих себя. Многим удобнее раствориться в большой массе, в толпе, а мое дело – растормошить ребят, убедить, что в нашей профессии нельзя оставаться обывателями. В отношениях педагогов и студентов важны взаимный интерес, обмен энергией и информацией, дающий движение всему курсу. Мне необходима эта встреча с новым поколением, которому предстоит строить театр. Мой учитель Завадский завещал нам формулу своего учителя Вахтангова, которую – повторю – я считаю идеальной: школа – студия – театр. Школа – методика, база. Студия – поиск, эксперимент, движение вперед, а дальше – Театр в самом высоком профессиональном смысле. В ГИТИСе существует замечательная в творческом и человеческом смыслах кафедра мастерства актера. Мне с ее заведующим Владимиром Алексеевичем Андреевым, с мастерами курсов – недавно ушедшим Павлом Осиповичем Хомским, с Борисом Морозовым всегда было хорошо.

Любимое мое место в ГИТИСе – деканат актерского факультета во главе с Натальей Павловной Бирюковой и нашим деканом Владиславом Долгоруковым.

Педагогов моей мастерской прошу: “Давайте думать о студентах больше, чем о себе”. Ведь что творится в образовании? Министерство срезает часы; отличных педагогов, если у них нет звания, переводят из доцентов или профессоров в старшие преподаватели, хотя люди всю жизнь верой и правдой на самом высоком уровне служили делу; четырнадцать минут в неделю отводится на занятия сценречью на одного студента на актерском факультете; на факультете музыкального театра теперь учатся не пять лет, а четыре года… Как можно не понимать специфику театрального дела и браться за решение этих очень серьезных задач…

Режиссеров теперь нельзя учить в институте бесплатно, если у них уже есть образование. Раньше у многих абитуриентов режиссерского факультета было второе образование. Хейфец, например, сперва инженером работал. И для меня три года после школы имели колоссальное значение.

“Нюрнберг”

В 2014 году я поставил в РАМТе “Нюрнберг”. Началось все с того, что я увидел по телевидению, как в моем Кирове молодой, симпатичный судья, не поднимая глаз от бумаги, зачитывал приговор Алексею Навальному. Крупным планом показывали. Дело не в самом Навальном, я в политику не лезу, поразил сам образ прокурора, который по должности должен читать сто страниц текста, написанного кем-то другим. Отсюда возникла идея спектакля.

Сколько себя помню, знал, что такое Нюрнбергский процесс. А вот про “малые” Нюрнбергские процессы узнал благодаря замечательному фильму Стэнли Крамера. Он сделан людьми, которые верили, что слово имеет силу. Верили в то, что человечество уже опомнилось и услышит обращенное к ним послание. Нам не дано подобного успокоения, сейчас дело обстоит наоборот, мир опять опрокинулся. Теперь сценарий кажется мне направленным не столько против фашизма, нацизма, сколько против конформизма. Это самое опасное. Для нас. Для них. Для всех.

Готовясь к репетициям, я смотрел много немецкой хроники. Вдруг вспомнил советскую хронику, когда в Москве открыли первую станцию метро: моложавые Сталин и Каганович стоят возле стола на сцене Колонного зала Дома союзов, полного комсомольцев-строителей, все счастливые: “Мы смогли, мы построили!”

На такой радости строительства, на этом раже подъема и у нас, и у немцев началась катастрофа.

Для нас фашизм – самое недавнее и непонятное. Прекрасная страна – Германия, люди – яркие интеллектуалы. И как такое могло с этой страной и этими людьми произойти? Понять можно. Вот в документальной хронике: Гитлер и рядом – красивый человек, архитектор Шпеер. Он счастлив, у него появились колоссальные возможности, все его проекты осуществятся, он увидит свои здания не в чертежах, а в реальности. Или Яннинг, как он рассуждает? “Страну лихорадило… Нами правил страх. Страх перед сегодняшним днем, перед будущим, перед соседями, страх перед самим собой. Только поняв это, вы поймете, что для нас значил Гитлер. Именно он сказал нам: “Поднимайте головы, будьте горды тем, что вы немцы!”

Яннинг рассчитывал, что, оставшись на службе у Гитлера, он сможет принести людям больше пользы, чем другой судья. И оказался министром юстиции Третьего рейха. Человек ищет себе оправдания: таковы обстоятельства, я не могу их отменить, я должен в них расположиться. Расположился, приспособился. Хлоп – и ловушка за ним захлопнулась. Он говорит: “Я не знал, что это так обернется”. Судья отвечает: “Герр Яннинг, это так обернулось в тот самый момент, когда вы впервые приговорили к смертной казни человека, зная, что он не виновен”.