Читать книгу "Дегустаторши - Розелла Посторино"

Швайгхофер, так ни разу и не обернувшись ко мне, решительно пробирался вперед.

– Куда нам?

– У вас есть одеяло?

В моем чемодане и вправду лежало несколько теплых свитеров (через пару месяцев я собиралась вернуться за остальным вещами, а заодно убедить свекров уехать со мной в Берлин) и одеяло: его посоветовал взять Альберт. Герта нарезала бутербродов – путешествие обещало быть долгим.

– Да, есть. Слушайте, я не понимаю, как мне без документов доказать, что я медсестра? А вдруг кто спросит? – Он молча шагал вперед, я едва за ним поспевала. – Куда мы идем, доктор? Вагоны уже кончились.

– Только те, что с местами.

Я не понимала этих слов, пока он не подвел меня к товарному вагону в самом хвосте поезда, вдали от мечущихся по перрону людей; Швайгхофер поддержал меня сзади, помогая забраться, потом вскарабкался сам. Не обращая внимания на мое изумленное лицо, он переставил несколько ящиков и освободил для меня место – небольшую нишу за горой баулов:

– Они хоть немного защитят вас от холода.

– Что все это значит?

План так себе: много часов, если не дней, в опечатанном товарном вагоне, в темноте, с риском быть пойманной. Но я по-прежнему была лишь пешкой в руках Циглера.

– Доктор, я не могу здесь остаться!

– Как знаете. Я свою работу сделал. Мы с лейтенантом договорились, что я помогу вам спастись, и это все, что я могу предложить. Простите, но включить вас в список гражданских лиц не получится – хотя бы потому, что вагоны переполнены, люди и без того поедут стоя или будут сидеть на полу в проходах. Не можем же мы увезти с собой всю страну.

Он спрыгнул на пути, вытер руки о штаны и протянул их мне, чтобы помочь спуститься, но тут послышался грубый мужской голос.

– Прячьтесь скорее, – шепнул врач, обернувшись на оклик. – Добрый вечер, штурмфюрер. Я хотел проверить, как погрузили дорогостоящее оборудование, вдруг что-то сломалось или разбилось.

– И как вы собираетесь это проверить, ящики-то опечатаны? – Голос приближался, становясь все более отчетливым.

– Да, действительно, не самая разумная идея. Но я просто обязан был заглянуть: не смогу спать спокойно, пока приборы не будут в безопасности, – делано рассмеялся Швайгхофер.

Подошедший штурмфюрер тоже коротко хохотнул для порядка. Притаившись за баулами, я спрятала голову между колен, прикрылась руками и подумала: а что, если он все-таки меня найдет? Впрочем, терять мне было нечего: я устала бороться за свою жизнь, даже уезжать никуда не собиралась – это Циглер настоял. И все же эсэсовцы пугали меня не меньше, чем в первые дни.

Штурмфюрер забрался в вагон. Пол подо мной заходил ходуном, потом послышались гулкие хлопки: он проверял ящики. Я затаила дыхание.

– Кажется, ребята поработали на славу. Напрасно вы, доктор, сомневались.

– Ну, просто я волновался…

– Можете не волноваться, – снова хохотнув, перебил эсэсовец. – Все-то вы, врачи, переживаете. Лучше отдохните, ехать долго. Отправляемся через пару часов.

Пол снова качнулся, и каблуки штурмфюрера громыхнули по перрону. Через несколько секунд раздался металлический лязг, и в вагоне стало темно. Я тотчас же бросилась к выходу, к щели, из которой проникало хоть немного света, попыталась раздвинуть двери, но изнутри на них не было ручек. Я долго билась, не в силах позвать на помощь, будто снова стала жертвой вихря, но в конце концов зацепилась за какой-то баул и свалилась на пол.

Конечно, я могла встать, перебраться через штабеля ящиков, отыскать дверь, изо всех сил колотить в нее кулаками, ногами, кричать. Рано или поздно меня бы услышали, открыли, и не важно, что было бы дальше: я и без того хотела умереть, уже много месяцев хотела умереть, но так и осталась лежать на полу. Не знаю, был ли это страх, нервное истощение или не покинувший меня инстинкт самосохранения – я еще никогда не ощущала такой усталости от жизни.

Прижав руки к животу, я почувствовала исходящее от него слабое тепло: хватит, чтобы не замерзнуть.

43

Меня разбудил оглушительный лязг: кто-то снова открыл дверь товарного вагона. С трудом поднявшись на четвереньки, я дотащилась до своей ниши за ящиками и свернулась в комочек, прижав колени к груди. Вошедшие в вагон один за другим люди (в тусклом свете перронного фонаря я так и не поняла, сколько их было) поблагодарили того, кто их привел, и, едва слышно переговариваясь, устроились среди ящиков. Я не могла разобрать слов, решила было, что они меня заметили, и для храбрости ухватилась за ручку чемодана, но тут дверь снова лязгнула, закрываясь, и все замолчали. Не знаю, сколько еще пришлось ждать, пока поезд не тронулся, но к тому времени я успела проголодаться, хотя едва могла открыть глаза от усталости. Время и пространство в темноте исчезли, я ощущала только поясницу и загривок, застывшие от холода, да еще переполненный мочевой пузырь. Время от времени слышался шепот, но тех, других людей я не видела, будто плыла, отгородившись от всех, в каком-то бесцветном сне или под общим наркозом. Не одинокая, нет, просто в моем мире не было никого живого, даже меня самой.

Наконец, не поднимаясь с места, я помочилась. Теплый ручеек немного успокоил меня. Теперь лужа будет расползаться по полу, пока не доберется до других пассажиров – хотя нет, ящики наверняка перекроют ей путь. Скорее всего, мои попутчики учуют запах, но сочтут, что он идет из какого-нибудь баула: кто знает, что там внутри – может, дезинфицирующие средства?

И я снова уснула, даже не вытерев бедер.

Плач был безудержным и отчаянным. Я открыла глаза, но снова увидела лишь темноту. Плакал ребенок. Теряясь в грохоте идущего поезда, эти рыдания время от времени заглушались материнской грудью: наверное, мать прижимала младенца к себе, пытаясь покормить, а невидимый за ящиками отец без устали бормотал: «Ну что ты, хватит уже, хватит плакать, ты что, голодный?» – но тот не унимался. Колеса мерно громыхали, поезд качало. Я потихоньку вытащила из чемодана одеяло и набросила на плечи. Где мы, сколько часов я спала? Живот подводило, но приниматься за еду не было желания, и тело, защищая себя, снова и снова погружало сознание в вязкое забытье. Плач ребенка, проникая сквозь мою скорлупу, становился неразборчивым эхом, подсознательной игрой воображения. И даже начав петь, я поначалу не узнавала собственный голос: все это – погружение в сон, хождения под себя, чувство голода без попыток поесть – казалось мне некоей преджизнью без начала и конца.

Я затянула ту же песню, что пела для Урсулы в гостях у Хайке, а потом для Альберта в сарае – ту, которой научил меня отец. В кромешной темноте, под плач ребенка и надрывные стоны поезда, я вновь и вновь обращалась к лису, укравшему гуся, предупреждая, что охотник может отправить его прямо в рай. Я пела, не видя ошеломленных лиц попутчиков. «Кто это, черт возьми?» – воскликнул отец, но я его не слышала, а мать снова пихнула ребенку грудь и погладила его по голове. «Дорогой мой лисенок, тебе ведь не нужен жареный гусь, – пела я, – хватит и мыши», и ребенок перестал плакать, но я все равно допела до конца. «Пой со мной, Урсула, ты же знаешь слова», – повторяла я под одеялом, и ребенок уснул или, может, бодро хлопал глазами, забыв про рыдания: как и любой бунт против действительности, его плач был всего лишь привычным ритуалом. Теперь он, как и я, сдался, смирился.