Читать книгу "Сладкая горечь - Стефани Данлер"

– Пти-Ви-онь-е. Ударение на последнем слоге.

Я не собиралась поправлять Хизер. Я просто доливала воду на Тридцатом столе и услышала, как она запнулась. Это же азы: надо говорить, не переставая, пока откупориваешь бутылку вина. Вне зависимости от навыков или подготовки этот момент – необходимая пауза в обслуживании, которое обычно строится на быстрой подаче и ловком выносе посуды. Но когда у тебя в руках бутылка, все взгляды устремлены на тебя – скучающие, выжидательные. Остается лишь заполнять пустоту.

Хизер сумела очаровать гостей и – довольно ловко, на мой взгляд – отвлечь их от калифорнийского шардоне, которое они просили, ради белого из долины Роны. Оно имело бы сходную тягучесть и тяжесть, нотки миндаля, но без маслянистой ванильной доминанты, как у передержанного в дубе шардоне. В презентации Хизер были все признаки идеального сервиса. Гости ей доверились, и за доверие она вознаградила их толикой сведений, открыв им досле неизвестную вкусовую тайну. До конца недели они теперь смогут спрашивать друзей, знают ли те, что в долине Роны производят в небольших количествах белое вино. «Белое вино с Роны?» – будут переспрашивать их друзья-снобы. «Да, вы слышали про «Шато-де-Пап-Блан»? Нет?» И гости станут дословно повторять друзьям то, что сказала им Хизер: «Вино не слишком известное, своего рода секрет…»

Мы произносили сходные речи про белые из Бордо, Риохи, любого региона, славящегося престижными шато красных вин. И умудренно и сдержанно кивали в ответ на удивление гостей. Что вина дорогие и увеличивают сумму чека – всего лишь бонус, но остальное правда до последнего слова: эти белые были богатыми и недооцененными.

Когда Хизер наливала мужчине на Первой позиции, женщина с фигурой, как поднявшееся суфле, спросила, какой там точно сорт винограда. Хизер начала уверенно, назвав «Русанн» и «Марсанн», но это были легкие. Она запнулась. Она посмотрела в потолок. Над столом повисло, сгущалось грозовой тучей напряжение.

– «Вионье», – сказала я, сделав ударение на последнем слоге.

«Ви-он-ье». Вот как слово отпечаталось у меня в голове, когда Симона меня ему учила. Сам зал словно бы мне подмингул, лампы загорелись ярче.

– Знаете, – сказала я, набирая в грудь побольше воздуху, – в шестидесятых годах считалось, этот сорт даже упоминания не стоит. После филоксеры в девятнадцатом веке никто во Франции не хотел заново его высаживать. Это такой… – Я потерла пальцы друг о друга, подбирая верное слово, – капризный сорт.

Воображаемое гуденье печатаемых тикетов, звон бокалов в баре. Мне не хотелось продолжать, но меня уже подхватило и понесло, – я прониклась ощущением собственничества, которое приходит, когда гости совершенно тебе подчинены.

– Но его начали высаживать в Калифорнии, по всему Центральном побережью, а потом люди вдруг сказали: «Погодите-ка, что это за невероятно ароматное вино?» А французы, сами знаете, каковы французы, заявили: «Наше, конечно».

Гости похмыкали. Тетка на Второй позиции сунула нос в бокал и покачала вино. Подавшись к ней, я произнесла:

– Я вечно улавливаю жасмин. Вот каким я его запомнила.

– Я чувствую жасмин! – воскликнула она своей соседке на Третьей позиции.

Я это запомнила – восторг полученного откровения.

От напряженного взгляда Хизер я отмахнулась пожатием плеч. Точно это была удачная догадка. Я пошла наполнить кувшин, а про себя подумала: «Какого черта? Я-то училась. Догоняй».

Самая серая, размытая, кошмарная погода. В канализационных решетках собирается ледяная жижа, на крышках люков набухают ледяные озера, на лицах смешались сопли и слезы, воздух – как сверло в голову. Когда это кончится? Что дальше?

А вышло так: он спросил – довольно неуклюже и в первый раз, – не хочу ли я вместе позавтракать. Никому из нас в тот день не надо было на работу, и я всегда хотела завтракать. На улице слишком холодно, чтобы разговаривать, мои губы – как мраморные плиты.

Он повел меня в «Чашку и Блюдце» на углу Элридж и Канала – крошечная закусочная приютилась среди немых китайских вывесок. Снаружи перегоревшая надпись светодиодным курсивом рекламировала кока-колу, внутри на окнах – слой жира от бекона и масла для фритюра, и Джейк был знаком со всеми. Нам принесли жуткий, едкий кофе, я выдавила на яичницу кетчуп и, подняв глаза, увидела на его лице сеть точно выгравированных морщин. Они были серыми, и его золотые глаза – тоже кремниево-серыми, и отраженные в витрине мои волосы тоже казались серыми, цвета воды для мытья посуды, круги у меня под глазами – лавандово-серыми. Он поцеловал меня в сереющем дневном свете, и его язык отдавал яйцами с примесью табака и соли, и я подумала: «О боже… Вот черт… Моя жизнь превращается в один нескончаемый банкет». Месяц серости, и самые счастливые дни моей жизни.

– Ты действительно неплохо себя проявила, – сказал мне Говард.

Его темно-синий костюм был великолепен, фраза прозвучала беспечно, но слишком уж двусмысленно. Я непроизвольно сгорбилась, пряча грудь.

– В чем проявила?

– Что у тебя сейчас самое любимое? – Он посмотрел на переплетенную в кожу винную карту, которую я как раз протирала.

– Самое любимое что?

– Что тебя заводит? – Он выдержал паузу. – В винной карте.

– А…

Наверное, с ним поговорила Симона. Мало того, что наши уроки становились все глубже, я училась и в свободное время. У меня появился свой ритуал. «Иметь свой ритуал» – это звучало так по-взрослому, что я постоянно про него рассказывала, даже гостям-завсегдатаям. В выходные я просыпалась поздно, шла в кофейню, заказывала капучино и читала. Потом около пяти, когда свет начинал тускнеть, я откупоривала сухой херес и наливала себе бокал, доставала банку зеленых оливок, ставила Майлса Дейвиса и читала «Атлас вин». Не знаю, почему это казалось такой роскошью, но однажды до меня дошло: как раз ради такого ритуала я переехала в Нью-Йорк – чтобы есть оливки, немного захмелеть и читать про виноград «Неббьоло», пока садится солнце. Я создала для себя жизнь, которая удовлетворяет все мои личные нужды. Глядя сейчас на Говарда, я вдруг подумала, а не становлюсь ли девушкой с пакетами из бутиков, которая привиделась мне на собеседовании. Что, если Говард – с его зорким глазом, – раньше меня разглядел, что мне нужно, и нанял меня, понимая, что как раз эта работа способна мне такое дать?

– Мансанилья, наверное. «Ла Хитана», – рискнула я.

– Ха! – Он хлопнул в ладоши с искренним удивлением. – Мансанинья! Где, скажи на милость, ты этого набралась?

– От миссис Кирби. Она всегда заказывает к супу херес, и я подумала было, это винный укус, но потом увидела, как Симона приносит его из бара, и решила, что это сладкое вино. Вначале.

– И?

– Оно не сладкое.

– Действительно. Это одно из самых старых, самых сложных и недооцененных вин на свете.

Я кивнула, внезапно меня захлестнуло возбуждение.

– Согласна! Я никогда ничего подобного не пробовала. Оно немного ореховое и полнотелое, но такое легкое! Сухое, как кости, и отдает морской солью.