Читать книгу "Истоки контркультуры - Теодор Рошак"

Идеал объективного сознания – чтобы «здесь внутри» было как можно меньше, а «там снаружи», наоборот, как можно больше, ибо изучению и познанию поддается только «там снаружи». Объективность приводит к огромному опустошению, к прогрессирующему отчуждению «здесь-внутришного» персонального содержания в попытке получить некую единицу с максимально высокой наблюдательской концентрацией, окруженную максимально широкой областью исследований. Само слово «концентрация» дает интересный образ личности, сжатой в маленький твердый шарик; отсюда впечатление сгущенной, сократившейся личности, которая стала меньше, чем могла быть. При этом от «здесь внутри» требуют оставаться «сконцентрированным» как можно дольше и чаще. Любопытно, что великим благом, сиречь знанием, гарантией нашего выживания называют то, что подходит разве что этой уменьшенной, усохшей личности.

Научный наблюдатель, у которого возникло ощущение, что «там снаружи» начинает притягивать его лично – скажем, в манере любовника, причаровывающего чьи-то симпатии, и уже нельзя сказать, где заканчивается одно «я» и начинается другое, – может потерять свою объективность. Поэтому он должен отбиваться от иррационального вовлечения своих личных чувств; как Одиссея при песнях сирен, «здесь внутри» надо привязывать к мачте, иначе его миссия не будет выполнена. Но если тело, чувства, эмоции, мораль, чувственное обаяние остаются «там снаружи», то кто же этот «здесь внутри», который стойко борется с пением сирен? Престранная личность этот «здесь внутри». Ситуация все больше напоминает замок у Кафки: хорошо защищенная твердыня, контролируемая… неизвестными лицами.

Интересное направление вопросов для наших экспертов, не правда ли? Кто «вы», когда вы находитесь в состоянии чистой объективности? Как вам удалось заставить существовать этого чисто объективного «себя» и почему вы уверены, что вам действительно это удалось? Оказался ли этот чисто объективный «вы» приятной личностью? Или это неважно?

(2) Акт психической контракции, создающей «здесь внутри», одновременно создает и «там снаружи», которое является тем, что остается после сжатия. Граница, отделяющая «здесь внутри» от «там снаружи», становится чертой между местом, где приятно и спокойно находиться («здесь внутри»), и местом, которое ненадежно, а то и опасно («там снаружи»). «Здесь внутри» является средоточием надежных знаний; оно знает, что оно делает; оно учится, планирует, контролирует, зорко следит за возникающими угрозами и возможностями. Альтернатива нахождению среди надежных знаний, естественно, пребывание среди пассивности, непредсказуемости и глупости. Таким и становится «там снаружи».

Любой, даже самый объективный ученый впадет в состояние полного ступора, если в самом деле поверит, что «там снаружи» (начиная с его собственного организма и бессознательных процессов) абсолютно глупо. Однако «здесь внутри» считает своим долгом изучать «там снаружи», как будто оно действительно абсолютно глупо, то есть не имеет ни целей, ни мудрости, ни содержательной структуры. Строго объективное «здесь внутри» не может стремиться каким-то образом проникнуться ощущениями «там снаружи». Нельзя приписывать «там снаружи» то, что нельзя наблюдать, измерить и в идеале сформулировать в четкие наглядные высказывания для экспериментального подтверждения. «Здесь внутри» должно постоянно поддерживать свою отчужденную дихотомию. Подобно расисту, который, опираясь на Джима Кроу[222], не может воспринимать сегрегированного черного иначе как тупого примитивного ниггера, так и «здесь внутри», как равнодушный зритель, не может почувствовать, что у «там снаружи» есть изобретательность или достоинства. С этой точки зрения даже людей, населяющих «там снаружи», можно счесть глупыми, поскольку они не были изготовлены для функционирования в лабораторных условиях или согласно взыскательным требованиям анкет и опросов. Под взглядом отстраненного наблюдателя окружающие люди тоже начинают терять свою человеческую целесообразность.

Как только два не общающихся между собой человека устанавливают связь типа наблюдатель-наблюдаемый, как только наблюдатель заявляет, что знает лишь внешнее поведение наблюдаемого, устанавливается враждебная иерархия, в которой наблюдаемому присваивается более низкий статус. Он неизбежно попадает в одну категорию со всеми глупостями мира, которыми наполнено «там снаружи». Задумайтесь об ощутимой неуместности акта отстраненного наблюдения как такового. Психолог, противостоящий субъекту своего исследования, этнолог, противостоящий племенной группе, политолог, противостоящий голосующей общественности, – во всех этих случаях наблюдатель может сказать наблюдаемому вот что: «Я воспринимаю только фасад твоего поведения. Я не могу признать за тобой больше реальности или психической когеренции, чем позволяет это восприятие. Я буду наблюдать за твоим внешним поведением и записывать его. Я не будут вмешиваться в твою жизнь, твои задачи, условия существования. Не обращайся ко мне и не проси вмешиваться в твои дела. Я здесь только как временный наблюдатель, чья роль – стоять в стороне и записывать, а позже я сам разберусь, что ты делаешь или намереваешься сделать. Я полагаю, что могу адекватно понять твои действия или намерения и без того, чтобы входить в твою жизнь. Я не особенно заинтересован тем, что конкретно ты собой представляешь; меня интересует только общий шаблон, которому ты соответствуешь. Полагаю, у меня есть право использовать тебя для этой классификации. Полагаю, у меня есть право свести твою суть к одному целому числу в моей науке».

В худшем случае такая отчужденная связь – это эксперименты, которые нацистские врачи ставили над своими жертвами, узнавая много нового и интересного о боли, страданиях и лишениях. Кто-нибудь поморщится от этого сравнения и возразит: «Те случаи выходят за рамки нормы. Стандартные исследования, в которых участвуют люди, не предполагают жестокости. В любом случае, какие бы лабораторные эксперименты ни проводились в тех ограниченных эпизодах, их нельзя назвать способом жизни экспериментатора или субъекта исследования». К сожалению, дух объективности заходит куда дальше ограниченных экспериментальных эпизодов. Уже легионы ученых и милитаристов по всему миру, продукт тщательной селекции и обучения, посвящают себя абсолютной объективности. Они систематически отстраняются от малейшей мысли о жизнях, которые их изобретения или оружие могут погубить. Они делают свою работу так, как им приказано, – объективно. Для них мир стал лабораторией, и они, приступая к своим профессиональным обязанностям, оставляют личные чувства в стороне. Возможно, они даже гордятся таким талантом, ибо игнорирование собственной личности и в самом деле требует железной воли.

Когда «здесь внутри» следит за «там снаружи», оно делает это с намерением упорядочить воспринимаемого. Порядок можно понимать как некое правило, как статистическое обобщение или классификацию. Упорядоченность порой побуждает ученых говорить о «красоте природы» – понятие, к которому мы вернемся в следующей главе. В любой разновидности порядка важно одно: они не допускают, что «там снаружи» может само по себе быть умным или прекрасным. Для ученого природа становится «прекрасной», только когда она разъяснена и классифицирована; достижение заключается в «открытии» такого порядка ученым; честь открытия принадлежит мозгу-наблюдателю. Это заставляет вспомнить оригинальное употребление слова «открытие» в отношении европейских экспедиций с целью открытия новых земель: можно подумать, обе Америки, Африка и Азия со своим туземным населением в нетерпении ждали, когда же их откроют белые люди. Теперь-то мы понимаем комический этноцентризм этой точки зрения, но умозрительный антропоцентризм научного открытия менее очевиден. Абрахам Маслоу предлагает нам замечательный пример подсознательной бесцеремонности. Он упоминает ученого, который похвалил книгу о «трудных проблемах женской сексуальности», потому что в ней наконец поднята тема, «о которой так мало известно»! Вот как Маслоу комментирует психологический аспект номотетического[223] проекта этого ученого: