Читать книгу "Автобиография Иисуса Христа - Олег Зоберн"

В лучах заката блеснула вода в бассейне Шилоах, высеченном в скале. Я захотел пить, но утолить жажду из этого бассейна не мог, там днем и ночью толпились люди, набирая воду и совершая омовение.

Внизу проплыли Мусорные ворота и длинная ступенчатая улица, ведущая к Храму, и я стал снижаться к приземистой башне, на которой было устроено вместилище для сбора дождевой воды – каменная чаша. Я сел на ее край.

Эта сложенная из каменных глыб башня вдруг показалась мне пьедесталом, а себя я увидел скульптурой на нем, но любая скульптура мертва и неподвижна, и я несколько раз каркнул, чтобы доказать себе и миру, что я жив.

Я гордился своими крыльями и хвостом, цепкими лапами и сильным клювом. Тело птицы, конечно, более совершенно, нежели громоздкое и нелепое тело человека, способное только ходить, прыгать и рубить деревья, но при этом человек (по какому-то глупейшему умыслу!) лучше приспособлен для того, чтобы покорять мир.

Дождя давно не было, и на дне чаши осталось совсем немного воды. Я прыгнул туда, повернул голову так, чтобы вода сама затекала в клюв, и напился.

С крыши одного из зданий Храма донеслись звуки серебряных труб – левиты возвещали о начале вечернего богослужения, начинался Песах, люди готовились к празднику.

Я устремился вниз и полетел над улицей, окунувшись в шум, запахи и движение города. Мелькали разноцветные одежды, грохотали колеса телег и копыта лошадей по мостовой, резко кричали погоняемые палками верблюды, шаги и голоса тысяч людей сливались в безликий гул.

Плоские каменные крыши зданий были еще одним уровнем Иерусалима, не видимым снизу, люди занимались там повседневными делами: ремесленничали, сушили белье, нянчили детей, готовили еду, и множество струек дыма поднималось над городом; там спали, вели беседы и совокуплялись, если место не просматривалось со стороны, но я видел все.

В конце улицы находилось здание тюрьмы – я снова набрал высоту и перелетел его.

Однажды я чуть не погиб, когда ради любопытства сел на каменный выступ перед окном этой тюрьмы, за которым один убийца ждал суда. Я знал, что он убивал не за деньги, а ради удовольствия, и насиловал своих мертвых жертв, и мне это в нем нравилось, потому что он относился к людям так, как они заслуживают, хоть и был одним из них. Его почти не кормили. Измученный голодом, он ловил птиц с помощью прочной нити: клал петлю на выступ за окном, присыпал ее пылью и крошками хлеба. Его пищей становились голуби. В последний момент я услышал подозрительный шорох и взлетел, иначе петля затянулась бы на моей лапе. Я полетел на рынок, украл там с прилавка у зазевавшегося торговца монету и принес ее в клюве этому узнику. Увидев, что я сделал, он засмеялся, протягивая ко мне руки сквозь решетку. Я знал, что он может поменять монету на еду у стражника, если тот его не обманет. Но я сделал это не из сочувствия: я любил воровать деньги, но не мог ничего на них купить, и дарение монеты убийце стало возможностью хоть как-то ее использовать.

Особенно мне нравилось красть монеты у менял возле Храма и наблюдать с безопасного расстояния, как они негодуют, – эти люди почему-то вызывали у меня особенную ненависть. Однажды я видел, как некий человек бегал, кричал и переворачивал их столы с аккуратно разложенными стопками серебряных и медных монет, и это зрелище было приятным.

Я перелетел через овраг и оказался над кварталом, где жили богатые люди. Увидев, что на мраморном ограждении балкона дремлет, вытянувшись, трехцветная кошка, я беззвучно спланировал к ней со стороны хвоста и, пролетая мимо, нарочно задел крылом ее ухо. Кошка вскочила, едва не сорвавшись вниз, выгнула спину и с ненавистью зашипела мне вслед.

В этом квартале я часто находил роскошные объедки, если они, конечно, не успевали достаться прислуге или кошкам.

Для меня всегда было великим утешением вносить смятение в жизнь людей и дружественных им животных. Когда-то я совершил поступок, которым горжусь до сих пор: я клюнул в макушку престарелого царя Ирода, прозванного Великим! Ему было шестьдесят девять лет, и он знал, что умирает. Как-то утром слуги вынесли Ирода на один из балконов иерусалимского дворца, где он, страдая от болей в животе и ногах, продумывал сценарий всенародного траура по себе. На ковре подле его кресла сидел юноша и наигрывал на кинноре[115] печальную мелодию. Невидимый со стороны солнца, я камнем упал с неба, нырнул под опахало, которое держал стоявший за спиной своего повелителя слуга, и со всей силы клюнул царя в лысую голову, покрытую коричневыми старческими пятнами. Юноша-музыкант в ужасе вскочил, уронив киннор на пол, к нам бросились телохранители, но я, ловко уворачиваясь от их копий, пролетел под аркой между колоннами к другой стороне балкона и через мгновение уже парил над городом в полной безопасности.

Думаю, моя проделка стоила жизни некоторым слугам и охранникам, ведь, даже находясь в здравии, Ирод казнил своих сыновей и одну из жен, а тяготы старости не сделали его характер мягче. Но каждый поступок птицы имеет ясный смысл и подчиняется древнему закону. Что было скрыто за этим актом? Вот что: я стал врачом царя. Пусть ненадолго, но я помог ему забыть о боли в животе и ногах, переключив его внимание на боль от удара моего клюва; к тому же гнев и забвение – это близнецы-братья.

А еще благодаря мне струны киннора при падении исторгли такой печальный звук, который соответствовал тяжелым думам царя лучше, чем любая сыгранная нарочно мелодия.

Я больше не видел Ирода на этом балконе, зато там несколько дней после моего визита дежурил лучник. Вскоре царь переехал в Иерихон и умер. Я летал к нему на похороны, чтобы проводить в последний путь, так как я тоже принял участие в его судьбе, которое, возможно, когда-нибудь отразится на судьбе мира, ведь все события, в конце концов, построены на основании, которое ничуть не больше кончика моего клюва. С высоты я наблюдал, как на золотых носилках, покрытых пурпуром, со скипетром в руке, сопровождаемый семьей и войском в боевом облачении, он отправился в утробу вечности. Наверное, Бог, если он есть, вместе со мной смотрел на эту похоронную процессию круглыми глазами, и перья его были черны.

Миновав пустой амфитеатр, несколько дворцов и преториум, перед которым на площади сверкали копья легионеров, я повернул левее, ориентируясь на высокую белую башню.

В той стороне за стеной города находился холм, называемый Гольгота[116], где регулярно совершались казни. Обычно осужденных сначала пороли флагрумом[117] возле каменного столба рядом со зданием суда, а затем вели на холм, крепко привязывали к деревянным крестам и поднимали эти высокие кресты. Голые осужденные подолгу умирали на них от жары, удушья и ран, нанесенных кнутом.

Мне нравилось выклевывать им глаза. Это было одним из немногих доступных мне развлечений, которое имело высший смысл, я совершал свою исконную власть – власть птицы над человеком, власть первозданной стихии над людской гордыней, безмерной и пустой.