Читать книгу "Портрет с пулей в челюсти и другие истории - Ханна Кралль"

Мы молились много часов. Читали псалмы. Умоляли Бога не дать исполниться страшному прорицанию.

По окончании молитвы мой будущий тесть наклонился ко мне:

– Хаскель, я уже знаю. Свадьба будет.

Было это во вторник.

Ближайшие выходные Роммель намеревался провести в захваченной Александрии. Он всегда сдерживал подобные обещания. Его африканская кампания была непрекращающейся чередой побед. От города его отделяло шестьдесят миль. Фельдмаршал Кейтель впоследствии писал, что немецкая армия никогда не была так близка к победе.

В ночь со вторника на среду Роммель начал наступление.

Часов через пятнадцать произошло нечто очень странное…

После войны я прочитал много книг, чтобы узнать, как это объясняют историки[148].

Историки писали о внезапно разыгравшейся песчаной буре.

Писали об ошибках Роммеля, каковых прежде он никогда не совершал.

Писали о панике, охватившей немцев, и об их беспорядочном бегстве. Роммель в своем бронеавтомобиле поехал на передовую, пытался воодушевить солдат, но ему это не удалось – впервые…

Первого июля 1942 года в донесениях немецкого Африканского корпуса появилось новое слово: паника.

День тот – писали историки – был неожиданностью для всех.

Для нас он неожиданностью не был.

Это не британские военачальники победили Роммеля.

Это мы, на Масличной горе, вымолили спасение Иерусалима.

Почему мы не вымолили спасения Шломо из Радомско? Спасения сына цадика из Гура-Кальварии? Спасения шести миллионов других евреев?

Не знаю.

Я не пытаюсь разгадывать тайны Всевышнего.

Нью-Йорк – Люблин

Жизнь

1.

Летом она стояла около белой стенки. У нее был бидон с мороженым, которое делали неподалеку в подвале, и вафли из кондитерской “Разноцветье”. Рядом был вход на базар. Мимо проходили и покупатели, и торговцы, они брали у нее мороженое, а продавец пластинок запускал на патефоне “Синий платочек”[149]. Маленький синий платочек, целый день мокрый от слез, тра-ля-ля, тра-ля-ля…

Осенью она перешла на лимонад. Воду набирала из уличной колонки, сыпала в бидон сухой лед и лимонную кислоту. Интересно, что никто ни разу не заболел.

Зимой перешла на нафталин, настенные календари и ДДТ – американский порошок от клопов, который привозили моряки.

В общежитии ее соседкой по комнате была Марыся Гольдинер, студентка юрфака. Марыся изрекала скучноватые прописные истины, кричала во сне и закрывала рукавом вытатуированный лагерный номер. Иногда они что-нибудь одалживали друг у дружки: то соль, то утюг, то белую блузку на праздник.

На танцы в Дом культуры ее повела знакомая, торговавшая на базаре русскими чулками. Еще не начали играть, когда в зал вошел высокий шикарный блондин. Широкий домотканый пиджак, узкие брюки, ботинки с наимоднейшим простроченным рантом и… перстень!

Заиграли вальс. Блондин, оставив девушку, с которой пришел, направился к ней.

2.

Он был каменщиком. У него была довольно большая комната с кафельной плитой; общая уборная – во дворе. В день свадьбы она застукала его на чердаке с какой-то бабой, но жилье было настоящее и собственное. Не полуподвал с мачехой Зосей. И не комната в общежитии с кричащей во сне соседкой.

3.

За торговлю лимонадом и порошком от клопов милиция их не трогала. Неприятности начались с нейлоновых чулок с черным швом и черной пяткой. Первые судимости были условные. Когда набралось два года, ее взяли у киоска с сигаретами и посадили.

Она лежала на верхней наре. Ночью разорвала простыню, скрутила и обернула вокруг шеи. Концы привязала к стойке. Соскользнула вниз. Веревка получилась нужной длины: босые стопы не доставали до пола.

Очнулась она в больнице.

Врач спросил, впервые ли с ней такое. Она рассказала, что в детском доме выпила в туалете хлорки. Врач спросил, не подумала ли она, скручивая простыню, о дочерях. Она объяснила, что тогда ни о чем не думаешь. Стараешься проглотить побольше хлорки, поплотнее скрутить простыню.

– Где вы были во время войны? – спросил врач.

– В гетто.

– Не хотите мне об этом рассказать?

Она хотела, чтобы ее оставили в покое, и, как могла вежливее, попросила об этом врача.

Когда закончился двухлетний срок, отработанный в госсельхозе, ее вызвал начальник тюрьмы.

– Плохие новости, пани Яся. На вас висят шесть пар эластичных чулок.

Опять ее привели в зал, и секретарь объявил:

– Прошу встать, суд идет.

Она встала.

В черной мантии, с орлом на груди, вошел суд в лице Марыси Гольдинер.

Шесть пар эластичных чулок перевели на баланс Казначейства. Она вернулась домой. Дочка лежала в кровати, без единого волоска на голове, укрытая пальто. Пьяный муж бессвязно объяснил, что керосин сейчас слабоват, не берет нынешних вшей, а вот наголо остричь – самое оно.

4.

Через несколько дней после возвращения (все уже были трезвые и в новых шмотках – подарок от торговцев с базара) ее навестила Марыся Гольдинер. По-прежнему очень серьезная и категоричная. Адрес нашла в деле.

– Ты не намерена с этим покончить? – строго спросила Марыся.

– Не намерена, – призналась она.

– Ты детсадовская воспитательница, могла бы формировать юные характеры. Прекрасная профессия, ты же это любишь…

– Я, Марыся, люблю риск. Как мой дедушка, владелец конюшни и семи пролеток на Гжибовской. Как папа, владелец галантерейной лавочки на Керцеляке[150]. Скажешь, я должна нарушить семейную традицию?

– Значит, ты ничего не можешь мне обещать… – опечалилась Марыся Гольдинер.

– Могу. Обещаю, что меня никогда больше ни на чем не поймают.